Волынский и Мусин-Пушкин были чрезвычайно честолюбивы. Оба понимали, что на пути к реализации их желаний стоят те, кто ближе к императрице, так сказать к подножию трона. А ближе других были прибывшие с нею курляндцы и другие иноземцы, скопившиеся в столице со времени Петра Великого. Невозможность преодолеть иноземный заслон, собственное бессилие перед знаниями, деловитостью и организованностью чужаков, перед их более высоким образованием, умением, даже большей честностью в делах, — все это будоражило желчь, вызывало злобу в сердце. Граф Платон Иванович Мусин-Пушкин облегчал свою душу тем, что периодически разгонял немцев из своей коллегии. А потом, убедившись вскоре, что новонабранные русские работают значительно хуже, а воруют больше, устраивал очередную «чистку аппарата». Честолюбие Артемия Петровича простиралось дальше, настолько, что, кроме Остермана и герцога Курляндского, временами он позволял себе высказывать недовольство и в адрес императрицы.

Бирона Волынский ненавидел всею силою своей страстной, несдержанной натуры. Ненавидел прежде всего природной ненавистью русского к иноземцу, воспитанной поколениями туземных предков. Ненавидел его как подневольный, вынужденный скрывать свои подлинные чувства под личиной покорности и мнимой любви. Ненавидел, как раб жестокосердного господина, от минутной прихоти которого зависит все — и благополучие его, и сама жизнь. Артемий Петрович смотрел на герцога, снедаемый завистью честолюбца к другому честолюбцу, незаслуженно более удачливому и несправедливо его обошедшему...

Бирон же в Волынском конкурента или соперника не видел. «В жизни и цене людей, — писал сын фельдмаршала Миниха, — герцог подвержен был предускорительности и великим погрешностям». Полагая полную и окончательную зависимость обер-егермейстера от своего расположения, он относился к Артемию Петровичу не просто безразлично, без особой симпатии, как относился вообще ко всем русским, но даже пренебрежительно, возбуждая тем самым в последнем подчас плохо скрываемую ярость.

— Долго ли еще Бог потерпит? — восклицал не раз Волынский дома, предавая своего патрона суду Божьему. — Императрица — дура, герцог всем правит, крадет безмерно. Иноземцы все накруг захватили...

Ежился Федор от таких высказываний. Ему, служилому дворянину, воспитанному на безграничной, естественной, как дыхание, преданности царю, страшно было слушать подобные речи. В ушах его они звучали почти как богохульства. Однако было это и страшно и сладко. Хоть и знал генерал-кригс-комиссар, что обличитель сам на руку не чист, но о том забывалось на время бесед. При иноземцах тема о немцах-казнокрадах звучала не столь определенно в речах хозяина дома, но они знай себе похохатывали.

Не жаловал с некоторых пор Федор Иванович этих съездов. Он и сам был не слеп, видел недостатки. Непомерную продолжительность судопроизводства, — сам никак не мог выбраться из тяжбы с родственниками по поводу земель из отцова наследства. Замечал беспорядки и в государственных сборах. Не были для него тайной и обиды купечеству, нехватка шляхетства в канцеляриях, вопиющее невежество попов и иных духовных. Замечал он и прочие непорядки, да только не считал себя вправе судить — не нами-де свет стался, не нами и кончится. Опять же, живя в подклете, по-горнишному не кашляют, конечно, Артемий Петрович — дело иное.

Федор вспомнил, как перед его отъездом в Кронштадт на инспекцию чуть не до третьих петухов слушали последнее творение Волынского.

— «Почтеннейшие и превосходительные господа! — громко читал Артемий Петрович предисловие к своему «прожэкту». — По должности своей, яко кабинет-министр, елико усмотрел к пользе государственной, и для того к поправлению внутренних государственных порядков сочинил свое рассуждение с явными своими объявлениями и доказательствами, что к явной государственной пользе касается и ежели не школастическим стилем и не риторическим порядком в расположении в том своем сочинении глав написал, в том бы меня не предосуждали того ради, что я в школах не бывал и не обращался...»

Артемий Петрович назвал оное сочинение «Генеральным рассуждением о поправлении государственных внутренних дел». В разделах его он писал: «об укреплении границ и об армии, о церковных чинах, о шляхетстве и купечестве, о правосудии и экономии», то есть охватывал все важнейшие стороны жизни государства. Сочинял он и другие проекты. В частности, с помощью Федора и Андрея Хрущова писал целую книгу: «Как государям грозу и милость являть». К этой-то работе особенно и не лежала душа Соймонова.

«Видано ли дело, — думал Федор про себя, — чтоб государыне императрице, аки малому дитю, наставления давать... Да что поделаешь — служба. Вона и обер-секретари Военной коллегии Ижорин с Демидовым у него проект об уменьшении войска пишут. Даром что у самого Андрея Ивановича Остермана служат».

Волынский продолжал:

— «...Я с молодых лет всегда в военной службе, в которой все свои лета препроводил, и для того, как неученой человек, писал все без надлежащих школьных регул, по своему рассуждению, а рассудилось мне зачать писать с Кабинета, где сам я присутствую, а потом и о прочих государственных внутренних делах и управлениях; и ежели вы, господа почтенные, усмотрите сверх что к изъяснению и к дополнению, прошу в том потрудиться, и я на резонабельное буду склонен, и сердиться, и досадовать на то не стану...»

Весь он тут, Артемий Петрович, в этом предисловии. Вначале ломливый, жеманный, но так, чтобы за уничижением гордость не потерялась. Чванливый, напоминающий о значительности персоны своей, и тут же заискивающий, с угодливыми приемами...

Не для себя тщусь, для империи, — говаривал не раз собирающимся у него конфидентам, прежде чем приступить к чтению написанных глав, — дабы вышнюю должность свою — кабинет-министра не одним токмо именем нести, но и самим делом...

Высоко занесся Артемий Петрович в мечтаниях своих, ох высоко. Непонятны были Федору такие-то разговоры. Простоватым чувствовал он себя для придворных интриг, для дел, которые замышлял кабинет-министр. Федор не возражал, когда Волынский, похваляясь, говорил о своих заслугах:

— Чаю, что не токмо сам, но и дети мои за то себе награжденье получить должны...

Но у него похолодело в груди, когда однажды приехавшему на сход князю Василию Урусову сказал Артемий Петрович после чтения:

— Не знаю, князь, к чему меня бог ведет, к худу али к добру, и чрез то мне быть очень ли велику, али уже вовсе пропасть...

Что он замышлял? Для чего, к примеру, заказал Артемий Петрович иноземцу-художнику древо рода Волынских, поместивши в основание изображение Дмитрия Волынского и великой княжны Анны? Почто московскую великокняжескую корону и герб велел изобразить? А потом мало показалось, так уговорил Петра Еропкина дорисовать еще и императорский герб. Видать по всему, что причитал себя свойством к высочайшей фамилии.

Еропкин, досадуя на приказчивого патрона, говорил Соймонову и Хрущову, что зря-де Артемий Петрович с императорской фамилией в одно зачисляется, поелику происходит он вовсе не от московской княжны Анны, а от первой жены выезжего князя Димитрия Волынца-Боброка, народившей тому детей еще до того, как стал он свойственником московского князя Дмитрия Донского. Однако герб дорисовал, как требовали, и надпись для старой сабли, найденной на месте древнего побоища, на Куликовом поле, сочинил. Артемий Петрович страсть как гордился оной саблей. Считал, что принадлежала та его предку.

Человеку свойственно во всякой беде искать виноватого. Невольно внимание униженного народа обращалось к тем, кто был на самом верху и благоденствовал. А там видели прежде всего фаворита-иноземца с его банкиром и наместником Липпманом. Иноземцами же были и первый кабинет-министр, и двое фельдмаршалов, и президенты коллегий... Поговаривали в народе, что-де и наследником престола назначен любимец, несмотря что не православный. А как же указ Петра Великого, о котором так часто поминали по всяким случаям? Великий дядя царствующей императрицы главным правилом завещал — не давать первенства иноземцам перед русскими, управлять посредством своих. А иноземцев употреблять для воспоможения. Употреблять по достоинствам и талантам их. Так быть должно, но так не было. После смерти императора иноземцы захватили все. И притом главная фигура — фаворит был уж слишком очевидно человеком без всяких выдающихся качеств, просто потреблявшим Россию, кормившимся за ее счет.