О характере ее также пишут противоречиво. Сопоставление характеристик бессмысленно, поскольку оценки слишком зависят от придворных удач или неудач самих авторов. Наиболее раннюю запись мы обнаруживаем в дневнике голштинского камер-юнкера Берхгольца, который описывает визит своего герцога в Митаву к герцогине Анне: «...Она приняла его высочество очень ласково, но не просила его садиться и не приказывала разносить вино, как обыкновенно здесь водится. Герцогиня — женщина живая и приятная, хорошо сложена, недурна собою и держит себя так, что чувствуешь к ней почтение...» Этот портрет относится к 1724 году... Позже французский дипломат Маньян писал, что «значительное количество шутов обнаруживает, по-видимому, в этой государыне гораздо больше склонности к такого рода забавам, нежели разуменья в делах». Но мы только что познакомились с ранними годами жизни Анны, будь то в Измайлове, вдали от двора, будь то в Митаве. Не от неудовлетворенного ли желания, не от постоянного ли унижения женского самолюбия, вынужденного подобострастия и лжи остался ум ее неразвитым, а характер жестоким. Все эти качества закладываются в человеке ранними его годами, а потом... потом горбатого только могила исправит.

Почти все современники сходятся на том, что Анна любила роскошь грубую, праздники шумные, низкие удовольствия, включая сюда и зрелища чужих страданий и унижений. Одновременно она была суеверной ханжой, преисполненной страсти к показному благочестию.

Правильнее всего, наверное, было бы сказать, что она была подлинной дочерью своего времени, при этом — человеком небольшого масштаба государственности. Я бы даже сказал, что на троне она была императрицею с психологией и кругозором уездной помещицы... Впрочем, сколько их таких-то выносят волны человеческих борений на самый верх. Те же, кто мог бы, — либо гибнут в водоворотах страстей, как не устраивающие противоборствующие стороны, как слишком умные и самостоятельные, либо... Вот уж, воистину, «бодливой корове Бог рог не дает».

Воля ее была скована постоянным присутствием Бирона. Ничто так не лишает женщину инициативы, как отсутствие законности в ее положении. Да и только ли женщину... Была ли с ее стороны Большая Любовь? Вряд ли. Скорее — добровольное рабство, которое и ныне не редкость в отношениях подобного рода. Тут уж Бог судья. Но от всего этого Анна могла вести себя непоследовательно и противоречиво, подчас вздорно. Я как-то проделал такую работу: выписал ряд выдающихся государственных деятелей разных эпох и рядом — известные из истории черты их личностей, ну там природный ум, образованность, целеустремленность, воля, хитрость, чувство ответственности и многое еще другое, что отмечалось разными авторами и не противоречило одно другому. Так вот, Анна Иоанновна не обладала ни одной из них.

Я понимаю несовершенство такого способа определения характера по уже отстоявшимся во времени чертам, но занятие это любопытное.

Когда оглядываешься на прошедшие годы, невольно возникает горестный вопрос: почему именно нам — народу нашему, стране, вам и мне, «всю дорогу», как говорится, так сильно не везло? Уж казалось бы, с врожденной, вколоченной в поколения тягой к самодержавству, мы ли не готовы по первому зову положить «животы своя» на алтарь Отечества? И что же?.. Вся Европа, половина Азии сумела перестроить свои государства для людей, взрастили у себя цивилизацию. А мы с вами?.. Живем, в большинстве своем, в скотских условиях; нет того зла и несправедливости, которые бы не испытали на себе; и все наступаем и наступаем на одни и те же грабли...

Можно понять, что не всегда во главе государства, системы, коллектива, группы оказывается человек, способный к управлению.

Это ведь тоже талант, и довольно редкий. Плохо то, что за ним, как за щитом, тотчас же выстраивается «группа поддержки», невидимые соправители, а подчас и истинные правители. А ведь возвысившийся дурак старается окружить себя людьми непременно еще более глупыми. Глуп, да предан, — не этот ли принцип определяет всю кадровую политику государства Российского?

Еще Екатерина Романовна Дашкова в записных книжках своих отмечала: «Занимать места государственные, кои требуют знания и способностей, коих мы лишены, есть измена Отечеству и посрамление себе самому». Но куда там... Мы в ответ: «Была бы милость государева, всякого со всего станет...»

Душно в царской опочивальне. Маленькие окошки забраны тяжелыми сшивными штофными полстинами — занавесками из плотного шелка с разводами на камчатой подкладке, ни света ни воздуха не пропускают. От тяжкого духа огоньки в лампадах чуть теплятся, того и гляди угаснут. Надо бы встать. Сна у Анны давно нет, а чем дольше в постели, тем сильнее накатывает раздражение. По утрам у нее всегда настроение — хуже некуда. Вот и сейчас императрица чувствует, как под веками начинают скапливаться слезы...

В дверь раздается негромкое царапанье, и в опочивальню боком протискивается Алешка Милютин — царский истопник. Сразу у порога падает на колени и быстро-быстро семенит к постели, целует край одеяла. Не отрывая лица, бормочет что-то... Анна шевелит ногою, высвобождает одеяло и слушает.

— Вчерась государыня цесаревна со всей кумпанией и с камер-юнкерами господами Шуваловыми из свово дому в казармы Преображенския жаловала...

— С‑сука! — отчетливо произносит императрица. Но Алешка, разумеется, и ухом не ведет. Знает, не про него сказано, и потому продолжает скороговоркой:

— У капрала Петра Онофриева изволили милостиво дитя мужеска полу крестить. Гостей собралося дюжины с две. Многия посля водки виват государыне цесаревне кричали, горячность свою к ней показуя...

Э-э-э, истопник-то еще и соглядатай совместно, подсыльной дозорщик. Ай-ай-ай, а что же государыня?.. Она явно недовольна.

— Сучонка, мало ей кобелей, так опеть в казармы... Сколь разов говорено было... У кого тама како место медом мазано?..

Нет, нет, она не спрашивает Алешку ни о чем. Она будто и не слышит его. Его как бы тут и вовсе нет. Словно бы императрица сама с собою разговор ведет. И Милютин понимает это. Он все понимает с полуслова, ему ни растолковывать, ни повторять ничего не нужно.

— ...Сказывали: в тебе-де кровь Петра Великого. Сии слова гвардии солдат Грюнштейн — из жидов — по-немецки кричал, и все слышали...

Окончив доклад, истопник поднимается с колен и идет к печи. Там он выдвигает вьюшки и разжигает приготовленные с вечера дрова.

Анна понимает, что не она первая слышит от него о поездке Елисаветы в казармы, и о Грюнштейне, и о капрале Онофриеве. С самого начала ее царствования велено было особым людям проведывать о всех делах цесаревны. Началось это с розыскного дела гвардейских офицеров в 1731 еще году. Она писала Миниху: «По отъезде вашем отсюда открылось здесь некоторое зломышленное намерение у капитана от гвардии нашей князь Юрья Долгорукого с двумя единомышленниками его такими ж плутами, из которых один цесаревны Елисаветы Петровны служитель, а другой гвардии прапорщик князь Барятинский, которые уже и сами в том повинились». Тогда же «по розыску других к ним причастников никаких не явилось». На всякий случай велела арестовать полюбовника Лизеткина Алешку Шубина. Сей красивый и ловкий семеновец служил при цесаревне ординарцем. По указу его спровадили сначала в Ревель, а потом сослали в Сибирь, где и обвенчали с камчадалкою... Капрала Онофриева она знала. А вот Грюнштейн. Грюнштейн?.. Нет, спрашивать у истопника она не желала.

Алексей Яковлевич Милютин — московский купец, торговавший в золотом кружевном ряду. По своей инициативе еще году в четырнадцатом завел у себя шелковое дело и как-то при случае поднес кусок атласу царице Прасковье Федоровне, за что и был причислен к должности истопника. Придворная государственная служба в любом качестве была удачей для обывателя. Отнимая немного времени, она доставляла возможности, а главное, никто более не мог отвлечь дворового служителя на иные казенные надобности. Царица Прасковья показала атлас царю Петру. Тот поглядел и сказал, что атлас худ. Прасковья согласилась, но добавила, что сделан он зато не в иноземщине, а своим русским, не учась. Царь, ревновавший ко всяким новым ремеслам, исходившим из склонности подданных, тут же поинтересовался — кто сей умелец?