— Батюшки мои, прибавьте нам, как можно, воли!

Василий Лукич нахмурился, почесал ухо.

— Говорено уже о том было, но то не надобно, — ответил он.

Павел Иванович стал еще что-то говорить ему, но слова его потонули в общем шуме. Сенаторы и генералитет стали расходиться.

— Пойдем и мы, — позвал Федора Иван Ильич. — Ноне более ничего не будет.

И они стали спускаться в сени. Но когда подошли к изрядно уменьшившейся куче шуб, наверху показался князь Дмитрий Михайлович Голицын и стал снова всех звать назад.

— Боится, как бы не было чего... — усмехнулся Мамонов.

— Да уж непременно чтой-то будет... — вторил ему Ягужинский. — Ты вот чего, морской, — сказал он, наклонившись к уху Соймонова, — ты приди-тко ко мне завтра ввечеру, как стемнеет. Да не в санях тройкой, и не к парадному крыльцу... Сам, чай, понимаешь...

Федор кивнул. Тогда Ягужинский легонько подтолкнул его в спину. Накинув полушубок, Федор спустился с крыльца и пошел отыскивать свои сани.

Но ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю и две выполнить приказание генерал-прокурора он не смог. Жесточайшая лихорадка свалила его в постель. Сперва он еще порывался встать и идти. Но потом послал к Ягужинскому Семена.

О чем доносил старый камердинер по возвращении, он уже не помнил. С воспаленным горлом, в жару, лежал он почти в беспамятстве. И лишь придя в себя, узнал, что Павел Иванович велел тогда отвезти старого солдата домой на своих санях и что адъютант генерал-прокурора приходил в горницу, удостоверялся в его беспамятстве и болезни. «Пошто я ему понадобился?» — думал Федор, но бурные события февраля 1730‑го отбили у него память. Да и Ягужинскому было не до него...

«...Егда всепресветлейший великий государь Петр Вторый, император и самодержец Всероссийский, от временнаго в вечное блаженство сего генваря 18 въ 1‑м часу по полуночи отъиде, в тож время Верховный тайный совет, генерал-фельдмаршалы, духовный синод, також из сената и из генералитета, которые при том в доме Его Императорскаго Величества быть случились, имели рассуждение о избрании кого на российский престол, и понеже императорскаго мужскаго колена наследство пресеклось, того ради рассудили оной поручить рожденной от крови царской, царевне Анне Иоанновне, герцогине курляндской». Такая запись была сделана в официальном протоколе Верховного тайного совета. Как всякий документ, излагая суть дела, он лишает нас подробностей, а подчас скрывает и подлинную суть происходивших событий.

Но мы, пользуясь преимуществом потомков перед современниками, можем попытаться проникнуть вслед за «верховниками» за плотно притворенные двери совещательной палаты, чтобы незримо присутствовать при том, что оставалось скрыто от современников событий. Много лет спустя по воспоминаниям действовавших лиц, по мемуарам, а то и по «допросным речам» трудолюбивые исследователи выстроили логическую цепочку неожиданного предложения князя Дмитрия Михайловича Голицына. И эта логика позволила восстановить картину происходившего. Она очень интересна. И дело здесь не в простом любопытстве.

Заговоры, межпартийная борьба и дворцовые перевороты — обычные средства движения и развития в таком централизованном, самодержавном государстве, как Россия. И обнажить сей скрытый механизм, увидеть в общем-то несложное его устройство — задача, как мне кажется, чрезвычайно важная не только для того, чтобы понять ход общественного развития XVIII века, но и для того, чтобы в эпоху провозглашенных демократических преобразований не оставаться в наивном неведении касательно «благородных» устремлений борющихся за власть группировок и их лидеров. Слишком долго жизнь и история наша учили поколение за поколением восторгаться, обожествлять того человека, которого победившая партия выдвигает по тем или иным причинам своим лидером. Обыкновенного, отнюдь не сверхчеловека, со всеми присущими ему достоинствами и недостатками. Не всегда даже самого умного и верного тем, кто его выдвинул и поддержал. За века дрессировки сам национальный характер народа нашего приобрел монархический оттенок. И он, разумеется, поддерживается теми, кто стоит в тени главной фигуры. Фигуры, от которой одной, строго говоря, почти ничего не зависит... Но как трудно это не просто понять, но усвоить и научиться делать выводы, чтобы перейти в конце концов к подлинно демократическому стилю и мышления и поведения. Не простое это дело и не скорое, хотя и неизбежное...

В совещательной палате, расположенной через зал от императорской опочивальни, где только что скончался Петр Второй, собрался «осьмиличный» совет с приглашенными ближними людьми. Впрочем, собрался он не в полном составе. Остермана среди Долгоруких и Голицыных видно не было. Первым обратил на это внимание Алексей Григорьевич, который отличался особенно нервным, беспокойным поведением.

— А где Андрей-то Иваныч? — вопросил он громко собравшихся.

Князь Василий Лукич остановил его:

— Не суети, с ног собьешь. Не явитца он.

— Пошто?

— Затем, что умен. Сказывал — то дело внутреннее, государства русского касаемо, а он-де — иноземец все ж..

— Ну и хрен с ним, — Алексей Григорьевич вскакивает и, не в силах ни стоять, ни сидеть на месте, начинает шагать вдоль лавки у стены. Даже здесь, рядом с не остывшим еще телом отрока-императора, все собравшиеся четко разделены на группы и не смешиваются. А если представители Долгоруких за какою-то надобностью и подходят к Голицыным, то, перекинувшись парой-другой слов, тут же отходят к своим. Долгорукие сошлись и образовали кружок, в центре которого был князь Василий Лукич с братьями Василием и Михаилом Владимировичами.

В совещательной палате остался еще один человек, о котором пока не сказано ни слова. Это канцлер — граф Гаврила Иванович Головкин. Но он и стоит как-то одиноко между Долгорукими и Голицыными, стараясь выдержать дистанцию. Чувствует он себя среди этих родовитых аристократов не очень ловко. Это и неудивительно. Сын бедного алексинского помещика, Гаврила Иванович похвастаться родословной не может. Возвысил его Петр благодаря родству с Нарышкиными и чрезвычайной гибкости его натуры.

Герцог де Лирия пишет о нем: «Старец почтенный во всех отношениях, ученый, скромный, осторожный, разсудительный, с большими способностями. Любил свое отечество и хотя имел наклонность к старинным нравам, но не порицал и новых, если видел в них что-либо хорошее. Привязанный к своим государям, был неподкупим, и потому удержался во все времена, даже самыя трудныя, ибо его не в чем было укорить...» По другим характеристикам, граф Головкин отличался чрезмерной скупостью и был великим попрошайкою. Его тощая длинная фигура в неряшливом платье выражала постоянное угодничество и постоянную готовность принять милость как милостыню... Он был корыстолюбив, но так осторожен, что ни разу не попался, всегда пребывал в личине набожности и старался соперничать с Остерманом в уклончивости своих суждений.

Представители младшей ветви рода Долгоруких, несмотря на кровное родство, очень сильно отличались друг от друга. Шестидесятитрехлетний фельдмаршал князь Василий Владимирович являл собою человека твердой воли, приверженного по своим воззрениям к старорусскому направлению. Он чужд криводушия и по возможности старается действовать по совести, начистоту и говорить правду. Обвиненный в пособничестве царевичу Алексею при его побеге за границу, Василий Владимирович был лишен чинов и имений и выслан в Соль-Камскую... Но в 1724 году, в день коронования Екатерины, Петр его простил, вернул в Петербург и взял снова на службу полковником. В царствование Екатерины Первой он вернул себе прежние чины и оставшуюся часть родовых имений, а затем и Андреевский орден... Такое повышение показалось опасным Меншикову, и светлейший добился посылки Долгорукого командовать Низовым корпусом в завоеванные персидские провинции на берегу Каспийского моря. Но хотя приезд туда «учинил великую пользу», с восшествием на престол Петра Второго его тотчас же вызвали в Москву. А здесь уже и произвели в фельдмаршалы.