Императрица же, увлеченная молодым поляком, словно сорвалась с цепи. «Я рискую прослыть за лгуна, — писал саксонский посол Лефорт, — когда опишу образ жизни русского двора. Кто поверил бы, что он целые ночи проводит в ужасном пьянстве и расходится — уж это самое раннее — в пять или семь часов утра. Такая жизнь кого угодно свалит с ног. Между тем организм Екатерины был и без того подточен тайными недугами. И скоро она стала часто прихварывать...»

Вы спросите: «А что же граф Сапега?» И я отвечу: «А ничего!» Сей легкомысленный и распутный жуир будто только и ждал момента «попасть в случай». Положение фаворита его отнюдь не смущало. Из рук царственной любовницы вслед за камергерским ключом последовал роскошно меблированный дом в Санкт-Петербурге со всеми службами и хозяйственными обзаведениями. Не погнушался он и поместьями на прокорм... То, что императрица болела и ее старое тело буквально разваливалось, было, конечно, неприятно. Но польский аристократ был не брезглив. Все зависело от цены... Нравы же при дворе таковы, что «служба» его вызывала лишь зависть у окружающих и восхищение. Сложнее будет поладить, наверное, с будущим тестем, который мог счесть себя оскорбленным. Но Меншикову не до того. Многие историки считают, что он даже не знал о куртуазных утехах нареченного жениха.

Двадцать третьего июня «под образом, будто ради осмотру полков во осторожность от аглинской и датской эскадр, обретающихся в Балтийском море», отправился он в Ригу.

На самом деле цель его поездки заключалась, прежде всего, в «отвращении» Морица Саксонского от короны Курляндского герцогства, которую он мнил приобрести, женившись на Анне Иоанновне. Сию корону светлейший пирожник решил примерить на свою голову.

В Курляндии он не церемонился. Иностранные резиденты писали, что грубое поведение Меншикова вызвало поток жалоб Екатерине. В том числе была будто и жалоба Анны Иоанновны. И что дома Александру Даниловичу готовились чуть ли не абшид и опала.

Однако правильность этой версии сомнительна. Документами она не подтверждена, хотя что-то, возможно, и было... Какое-то тревожное известие из Петербурга Меншиков получил, потому что внезапно бросил все и с превеликой поспешностью помчал домой.

Рассказывали, что, прискакав в шесть утра к петербургской заставе, князь велел ехать не к себе на Васильевский остров, а во дворец. И как был, в пыльном и мятом кафтане, прошел прямо к императрице и оставался у нее долго... Об этой ранней аудиенции, о ее содержании и соглашении, к которому на ней пришли, не осталось никаких свидетельств. Известно лишь, что светлейший вышел из покоев Екатерины неспокоен и в себе не уверен.

И снова двор — как потревоженный улей. По углам шепчутся придворные. Кто-то куда-то все время ездит. Непонятные люди наполняют дворец. Императрица болеет. На площади поднимают подметные письма. Вот одно из них, приведенное С. М. Соловьевым:

«Известие детям российским о приближающейся погибели Российскому государству, как при Годунове над царевичем Димитрием учинено: понеже князь Меншиков истинного наследника, внука Петра Великого престола уже лишил, а поставляют на царство Российское князя голштинского. О горе, Россия! Смотри на поступки их, что мы давно проданы».

Неужели дело до того дошло, что заговорили о наследниках престола? Но кто? Политика Александра Даниловича была рассчитана на долголетие императрицы. О том, кто после нее унаследует трон, он не задумывался, поскольку все возможные претенденты были для него нежелательны. Тень царевича Алексея разделяла его с великим князем Петром. Цесаревны — тоже смотрят на него косо. Что же предпринять?..

Волновались не только россияне. Взбудоражен был весь иностранный корпус министров. Особенно беспокоился датский посланник Вестфален. Ведь ежели действительно взойдет на престол старшая дочь императрицы Анна, бывшая замужем за герцогом Голштинским, то возникнет и голштинский вопрос. Россия поддержит требование герцога вернуть ему земли Шлезвига, захваченные Данией. Младшая дочь Елисавета, по легкомысленности и распутству характера, в расчет серьезно не принималась. Правда, поговаривают, будто граф Остерман сочиняет какой-то невероятный проект, в обход церковных законов, женить великого князя Петра на его же собственной тетке, цесаревне Елисавете, и возвести на престол. Но это нереально. Значит, остается малолетний Петр. Но как примирить с ним Меншикова?.. И тут у хитроумного Вестфалена возникает совершенно блестящий план. Уговорить светлейшего выдать свою старшую дочь не за жалкого куртизана Петра Сапегу, а... за великого князя Петра Алексеевича. Что из того, что он еще малолеток? Подрастет! Но только этот план давал возможность соединить несоединяемое, сокрушить все преграды, ну и, конечно, оставить шлезвигские земли в покое... Правда, на пути к осуществлению этого плана была некая дипломатическая загвоздка. Сам Вестфален говорить со светлейшим князем не мог по причине сложных отношений между русским и датским дворами. Но... дипломаты на то и существуют, чтобы подобные трудности обходить. Датский министр решает встретиться с цесарским посланником графом Рабутином, который занимает видное и весьма почетное положение среди представителей европейских держав в Петербурге. И такая встреча состоялась. Стороны поняли друг друга, и граф Рабутин поехал на Васильевский остров...

В сложной ситуации оказался князь Меншиков, в очень сложной. И неожиданное, а может быть, и не столь уж неожиданное предложение давало блистательный выход из него. Мало того что перспектива породниться с императором сама по себе являлась превосходной. Перейдя на сторону великого князя сейчас, он мог рассчитывать на поддержку представителей родовой аристократии, все эти годы державшихся сначала царевича Алексея, а потом его сына... Но светлейший желал гарантий. Слишком много его планов лопнуло в последнее время.

Между тем Екатерине становилось все хуже. Молодой Сапега, постоянно крутившийся во дворце, стал последней радостью слабеющей женщины. И она всеми силами стремилась удержать его возле себя, привязать к себе. А тот, оставаясь женихом княжны Марьи, одновременно исполнял сомнительную роль фаворита. Екатерина велела прозондировать почву в Курляндии и произвести тайные «конжурации» и искания у польского короля с целью предоставления многострадальной курляндской короны Петру Сапеге. И в то же время ее посетила неожиданная мысль связать брачными узами его со своей племянницей Софьей Скавронской. Беспечный куртизан пошел и на это.

Вот на этом-то этапе, по-видимому, и узнал Александр Данилович о задумываемых императрицей «конъюнктурах». Дело приобрело щекотливый оттенок. Светлейший был не тем человеком, с самолюбием которого можно было не считаться. И Екатерина понимала это.

«Князь чувствительно задет этим планом, — писал французский дипломат Маньян в марте 1727 года, — клонящимся не только к утрате его надежды на герцогство Курляндское, но и к разрыву давнишней помолвки дочери его с графом Сапегой». А в январе произошла первая размолвка между всесильным князем и женихом его дочери. Граф решил отпраздновать новоселье в подаренном императрицею дворце, а Александр Данилович будто бы «рассердился за то, что молодой граф устроил этот пир не у него в доме, а в новопожалованном ему государыней...» Ссора вышла серьезной, потому что Меншиков, по свидетельствам очевидцев, во время пререканий «до того взбесился, что не остался ужинать». Одним словом, все шло к тому, чтобы был найден какой-то компромисс. Им-то и явилось, по словам Маньяна, «положительное удостоверение», которое тайно дала императрица на брак великого князя Петра Алексеевича с одной из дочерей Меншикова. Но секреты во дворце, как в большой деревне, долго не держатся. В середине марта Петр Сапега разорвал помолвку с княжной Марией Александровной и тут же был помолвлен с Софьей Карлусовной Скавронской. В подарок он получил от императрицы «дорогую соболью шубу, 1200 червонцев и вексель на Ригу в 6000 рублев». Отцу его тогда же была пожалована богатая горностаевая мантия в 1800 червонных. Свадьбу же наметили сыграть сразу по выздоровлении государыни.