Детишек было, конечно, жальче всего. Федор начал было перебирать в памяти семейство свое: старшему Михаилу, первенцу, одиннадцатый пошел. Остальные четверо за ним — погодки: дочка Мария, Юрья — сын, да сын Афанасий и меньшая дочь Аннушка. Вспомнил жену, что дарила его эти годы желанной лаской и была опять в тягости... Вот когда едва ли не в первый раз почувствовал он, как закипела слеза в углу глаза и поползла, обжигая щеку, путаясь в отросшей щетине.

После прочтения приговора Мишка объявил, что экзекуция назначена на нынешнюю пятницу. Артемий Петрович зарыдал. Измученный страхом ожидания, пытками, столько раз моливший Бога о ниспослании ему смерти, он окончательно ослабел духом. Колени его подогнулись, и, сотрясаясь всем телом, повалился он на истоптанную землю, заскреб пальцами, завыл... Андрей Федорович Хрущов и Петр Михайлович Еропкин первым побуждением хотели было кинуться к нему поддержать, но потом, взглянувши друг на друга, отворотились и опустили головы. К Волынскому подошел капрал с солдатами, подняли его, поставили на ноги. После чего тюремные сидельцы стали загонять осужденных обратно в каземат, разводить по камерам. И опять они пошли поодиночке, медленно, еще более разобщенные приговором, чем раньше...

Плывут в сизом петербургском небе бесконечные облака. В июньские дни к вечеру подымается над Невою ветер. Сквозь зарешеченное окошко под потолком слышно хлопанье старого штандарта на государевом бастионе. Федор представляет себе, как, разворачивая желтое поле, показывает он выцветшее полотнище, черного двуглавого орла с когтистыми растопыренными лапами. Он вспомнил заботы государя Петра Великого о придумывании сего флага. Вспомнил и записку государеву: учредить штандарт с государевым орлом с коронами: «двумя королевскими и одной империальской, которая во грудех святаго Георгия с драконом. О четырех картах морских в обоех головах и ногах сего орла. В правой главе — Белое море, в левой — Каспийское. В правой ноге — Палюс Меотис, сиречь море Азовское, а в левой — Синус Феникус да пол Синуса Ботника с частью Ост-Зее...» Сие последнее означало Финский залив и половину Ботнического с частью Балтики. Все отвоеванное на веки веков русским оружием в Северной войне...

И лезут в голову непрошеные воспоминания о том, как побросала его жизнь и воля царская по всем хлябям земным, на картах того орла означенным. Учиться уезжал в дальние страны через море Белое из Архангельска. В годы учебы хаживал по Немецкому морю до самого океана. Служил, командовал и воевал на Балтике. Размерял и ставил на карту море Каспийское — Хвалынское...

Это поет за дверью в коридоре казармы тюремный сторож-солдат, будто нарочно море Хвалынское для него, для Федора, поминает, рвет душу.

«Тоже из морских, поди. — Федор стоит, отворотясь к забранному решеткой оконцу одиночной своей каморы в арестантской казарме. — Итак — кнут вместо плахи! Хорошо сие али плохо?» Как и все российские жители той поры, знал он, что тяжесть наказания зависит во многом от палача. Число ударов никогда не определялось судом и приговором, различались лишь наказания как «простое» и «нещадное». Все они были приговорены к нещадному. Правда, Иван Суда — лишь к плетям... А сиделец все тянет и тянет заунывный напев:

«Небось из бывших корабелов-строителей в сидельцы-то взят, по старости, по немощи... А неужто Дарья-то не порадеет?..»

Родственники осужденных всегда и повсеместно дарили катов на милосердие: кому на скорую смерть, кому на облегчение казни. Опытный палач мог враз избавить свою жертву от мук, а мог заставить до конца испить чашу страдания. Тут у заплечного мастера была своя власть, которую уж он-то не упускал.

После сообщения высочайшей конфирмации узникам было объявлено также, что ее величество государыня в безмерной милости своей дозволила для увещевания и приготовления их к смерти допустить к осужденным преступникам священника православного исповедания и пастора к Эйхлеру.

Измученный и окончательно изнемогший Волынский тут же потребовал святого отца и долго с ним беседовал, стараясь подкрепить себя словами и помыслами веры...

— По винам моим, — в глубоком отчаянии говорил Артемий Петрович, — я наперед сего смерти себе просил, а как смерть объявлена, так не хочется умирать...

Священник Петропавловского собора отец Феодор Листиев утешал узника, уговаривал покаяться и облегчить душу, отрешась от больного истерзанного тела, воспарить духом. Бог‑де милосерд...

— Куды более каяться после того, что было! — восклицал в ответ Волынский, взмахивая левой рукою. Правую, ему так и не сумели вправить, и она висела плетью. Но потом пожелал исповедаться и рассуждал с отцом Феодором о молитве «Отче наш»:

— Вот в сей молитве сказано: «Остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должникам нашим». А я не оставляю должникам своим, так, стало быть, я на себя того прошу, что я не оставляю и мне не оставь... — И, помолчав немного, добавил: — Я ведь так грешен, что не раз говаривал: «И даждь мне, господи, оставлять должникам моим...»

Потом он вдруг вспомнил о каком-то столкновении с графом Гаврилой Ивановичем Головкиным, стал негодовать на покойного:

— Будем мы в том судиться с ним на том свете...

После ухода священника стал он собирать раскиданные вещи свои и просил зайти к нему Неплюева с Ушаковым.

— Виноват я пред богом и ея императорским величеством, — говорил он смиренно вошедшим к нему судьям. — Виноват, что много в мерзких словах и в продерзостях, и в непорядочных и противных поступках и сочинениях, как о том прежде в ответах и с розысков показывал, погрешение учинил; токмо прошу у ея императорскаго величества, чтобы за такие мои тяжкия вины не четвертовать...

И в заключение просил не оставить невинных детей его и передать им некоторые находившиеся при нем вещи, а именно: сыну — золотой крест с мощами, дочери — образ в киоте с серебряным окладом... Все это и многое другое, что он брал с собою из дома в камеру, лежало теперь сваленное на столе в груду. Были тут уже знакомые нам золотые часы с табакеркою, кольца, запонки, червонец, серебряный кувшинчик на таком же подносе, три ложки, пара ножей, солонка серебряная же, разная медная посуда. Из одежи и рухляди — красная суконная шуба, подбитая черными овчинками, пара крытых камкою тулупов, камчатое одеяло, два пуховика, три подушки, гарнитуровый камзол, атласные штаны, канифасный балахон и белье...