Однако, нужно отдать должное, Федор духом не пал. Помогло, может быть, то, что был он на архангелогородском судне не один, а с Васяткой Головиным, таким же школяром, отправленным по указу за море. Васятка помоложе. Сердцем не столь крепок, блевывал уже на малой волне. И оттого ослабел вконец. Федору мало что пришлось службу исполнять, еще и за односумом-заединщиком приглядывать, как бы не утопился. За такой суетой некогда самому пужаться было. Потому и прошел для него переход быстро. Глядь, а по-над бушпритом уже впереди и островерхие шпицы знатного торгового города Амстердама встали...

Сошли на берег гардемарины росские. Никто их не встретил. Куда идти, где подворье стольника князя Львова искать?.. Город Амстердам велик и многоязычен. Пользуясь где латынью школьной, где немецким, худо знаемым, вывел Федор своего напарника из порта. Почали они свое долгое блуждание по улицам незнакомым. К вечеру Васятка вовсе ослабел. Да как не ослабнешь, сколь дней его с души скидывало, а тут полный день на ногах, без еды, без пития, понеже Федор велел беречь жалование государево. Плакал Васятка. Дважды ложился под дождем на улицах, желая в покое дождаться смерти неминучей. Пока не прибил его Федор. Только тогда и оклемался, в разум вошел. А там вскоре они и речь русскую услыхали. Приволоклися все же к дому князя Ивана Борисовича.

Принял их князь Львов строго:

— Куды вас принесло? Али не писывал я государю, что еще прежния бездельно в городе обретаются и паче одне убытки казне чинят? Мне чего ныне с вами делать?..

Федор молчал. Стоял, голову опустив, кланялся низко. Понимал вину свою за беспокойство. Васятка тот и вовсе на колени стал.

— Не берет адмиралтея волонтеров русских на свое корабли, не берет. Куды вас деть? Из каких доходов на пропитание ефимки изыскивать?.. Чаю, своех-то не привезено?..

Иван Борисович остро глянул на обоих гардемаринов. Не видать, чтобы многоденежны были. Васятка хотел было сказать, что-де, мол, сберегли кое-что, полез за пазуху. Но Федор ткнул его носком башмака. И тот затих...

С неделю обретались молодые навигаторы на княжеском подворье. Ходили за лошадьми, чистили, убирали, отрабатывая скудный хлеб. А там устроил их князь Львов на верфь за половинное жалованье против прочих работных людей. И то — слава Богу. Позже, сочиняя «Письмо российского навигатора молодому российскому зейману», Соймонов не без гордости заметит: «Будучи нас двое в Амстердаме, обучалися на Остинской верфи в такелажной везанию кнотов, стропов и протчаго, что до такелажу принадлежит». Работали вьюноши на той же верфи, где сам Петр Алексеевич «лес обтесывать обучаться изволил». Время от времени появлялись на верфи и другие русские ученики.

В Амстердаме и в плаваниях Федор бойко научился лопотать по-голландски, а еще по-немецки, разбирал английскую речь, а доморощенная латынь помогла ему в овладении французским языком. Но на палубе пользовался он больше тем тарабарским наречием, которое родилось среди европейских завоевателей, когда им пришлось разговаривать с коренным населением вновь открываемых и колонизуемых берегов. Называется этот язык и ныне «пиджн» (т. е. «птичий»), а строится упрощенно, по принципу: «твоя моя не понимай».

За два с лишним года, проведенные за границею, Соймонов стал подлинным зейманом. Вот только курить и пить ром в портовых тавернах так и не научился. Не получалось у него лихости и в обращении с доступными портовыми женками, хотя многие девы и в голландских, и в каких иных портах заглядывались на высокого статного русича. Федор робел. Опускал очи, чтобы не глядеть на голые груди матросских подруг во время пирушек. А потом дурно спал, отбивался во сне от прельстительного морока и бегал до света ко градскому фонтану с кувшином.

Когда пришел указ возвращаться в Петербург, заморяне напрасно искали в голландских портах судов прямого рейса в новую столицу России. Несмотря на сильное желание царя отвести направление грузового торгового потока от Архангельска и направить его через Балтийское море к невским берегам, он встречал в том сильное сопротивление голландских и английских купцов. Издавна устроившись на севере, они не желали переводить свои склады и конторы в недавно основанный и лишенный удобств город на болоте. В противовес англичанам и нидерландцам, прибалтийские негоцианты были весьма заинтересованы в перемещении торговли к Петербургу. Однако для этого прежде следовало покончить с Северной войною...

Поздно осенью, уж к ледоставу сошел Федор Соймонов с борта голландского купеческого корабля, прибывшего в Архангельск, на родную землю. Пожалуй, теперь никто бы и не узнал в этом рослом молодом зеймане, одетом в иноземное платье, того паренька, что мотался по московским приказам с зажатыми в кулаке алтынами. И только широкая во все лицо улыбка да ясные радостные очи даже несведущему человеку сразу говорили о том, что вернулся свой. Заморянин вернулся домой...

По первопутку, когда только-только установились снежные зимние дороги, отправился наш герой в Петербург. Долга ли, коротка дорога, от Архангельского города тракт в столицу накатанный. Вона из-за леса уж и редкие церковные купола, шпицы крепостные показались, ступил обоз на широкую просеку Невской першпективы. Всё — прибыли!..

В хлопотах и в делах незаметно полетело время. В начале января, в числе других сорока восьми гардемаринов, Федор снова в присутствии царя сдавал экзамен на мичмана. Тут уж без баловства, государь зорко следил за тем, чтобы чины бездельно не получали и чтоб избрание не проходило по старой местнической мере. Всего семнадцать человек прошли баллотировку успешно. В списке выдержавших была и фамилия Соймонова.

Семьсот шестнадцатого года, генваря двадцать седьмого дня получил мичман Соймонов первое свое назначение. Приглянулся Федор царю, велел государь определить его на фрегат «Ингерманланд», на котором держал свой синий вице-адмиральский флаг. Затянувшаяся Северная война все продолжалась, и корабль подолгу крейсировал в водах Балтики, переходя от одного союзного порта к другому.

В принципе шестидесятипушечный «Ингерманланд» ничем особенным не выдавался среди других кораблей русской постройки. Срубленный «на живую нитку» из сырого лесу, он был тяжел и неповоротлив, и, как писал в дневнике мичман Соймонов, «обычнаго ходу, как и протчие». А ему было с чем сравнивать.

Командовал Кораблем Мартын Гослер — из голландцев. Злобесный и жестокосердный человек, он так выхвостал русскую команду, что никто в эскадре не мог с ним тягаться в ловкости выполнения маневров. По капитанскому указу матросы на ходу перетаскивали грузы, то выравнивая, то осаживая корпус, выбивали вкруг мачт. клинья и ставили новые, меняя наклон, чтобы полнее брать ветер. Иноземные лейтенанты дрались и драли нещадно за любую оплошность. Отчего, по мнению современников, фрегат «пред всеми остальными легчайший ход имел»... Не так ли и империя Российская, подобно громоздкому, собранному «на живую нитку» фрегату, мчит по волнам исторических событий? Крепостная бессловесная команда, иноземная плеть и самодержавный шкипер, единственный обладатель призрачного знания направления и цели плавания, для которого установлен сей бесчеловечный регламент... Мчит фрегат, оставляя за собою пенистый след, ломая верхушки волн и судьбы уже не отдельных людей, а целых народов. А куда мчит?..

Несмотря на свое небольшое звание, Федор исполнял должность подпоручика и поручика: вел журнал, производил «яко штурман обсервацию корабля», смотрел «управление парусов и в бросании якоря над боцманом, чтоб было порядочно». При погрузках был при шкипере, наблюдая, «чтоб грузили обыкновенно, где чему быть надлежит», — это все фразы из его дневников. И, надо думать, — справлялся. Все это он уже знал и умел делать по прошлым плаваниям в иноземельщине. Пройдут годы, и, вспоминая флотскую службу, напишет Федор Иванович в назидание молодым свой главный принцип, коим руководствовался в жизни: «Не отлынивать и не отказываться ни от какой работы, ...потому что кажется весьма прилично офицеру, зная всякую работу, приказывать и указывать, нежели, не зная, что делают, одним смотрителем быть».