Бежал бы Федор от таких речей. Тут впору «слово и дело» вскричать, а ты сиди, слушай да головой качай, поддакивай. От всего этого и не любил Соймонов ночных съездов у Артемия Петровича. Не то что боялся. Нет. Человеком Федор Иванович был не робкого десятка, а вот не мог в душе осуждать государыню, хоть бы и не права быдла. Не мог подавить в себе раба, даже в мыслях. Да и не умел двуликим Янусом прикидываться. В его понятии слово дворянина не должно было расходиться с делом. И как человек служивый считал себя обязанным службу исполнять по присяжной должности своей.

Однако со своим уставом в чужой монастырь не ездят, и оттого предпочитал Федор Иванович больше помалкивать при общих-то разговорах. А они расходились, дальше — больше. Артемий Петрович продолжал, распаляясь:

— ...Вот и есть что дура. Дурой в Митаве была, дурой и здесь осталась. Куды ей государством править?..

— Ну она, ладно, — возражал Еропкин. — Но ведь царствование-то ее величества государыни императрицы Екатерины Алексеевны коль преблагополучно протекало. Вот ты скажи, Федор Иванович, али худо при Катерине Алексеевне шляхетству служивому было?..

— А ему откудова знать? — отозвался Платон Иванович Мусин-Пушкин. — Он, чай, еще в Астрахани в те поры обретался.

— Да сколь времени она была? — снова вмешался в разговор Волынский. И разве правила? Властью над державой у светлейшего князя Меншикова свово галанта Сапегу, графа молодого, выкупила. Для виду токмо корону российскую на челе нашивала...

Я не берусь рассказывать о событиях тех лет устами Артемия Петровича. Записи этого рассказа не осталось. Но сама история не столь широко известна и весьма характерна для времени. И потому для любопытствующего читателя я рискнул выделить ее в отдельное прибавление, не гарантируя стопроцентной верности, поскольку документов и безоговорочных свидетельств происходящих событий не нашел и должен был использовать источники вторичные, не чересчур надежные.

Тринадцатого марта 1726 года во дворце его светлости князя Александра Даниловича Меншикова, что и по сей день стоит на берегу Невы на Васильевском острове, собрались гости. Сама императрица Екатерина Первая Алексеевна с цесаревнами и племянницею Софьей Карлусовной Скавронской пожаловала. А уж об остальных придворных речь и вести не стоит. Весь высший Петербург собрался, чтобы отпраздновать торжественное обручение княжны Марии Александровны Меншиковой с молодым польским графом, стольником великого князя литовского Петром Сапегой.

Отец жениха, великолитовский гетман и бобруйский воевода Ян-Казимир, во время Северной войны сражался на стороне Карла Двенадцатого. Но после Полтавской виктории перешел на сторону царя Петра. Говаривали, что, пользуясь своей родословной, рассчитывал он на поддержку русской политики и русских войск в своих притязаниях на польскую корону после смерти короля Августа Второго. Так ли это в действительности, трудно сказать. По свидетельствам современников, человек он был ничтожный, надутый тщеславием и вечно пьяный... Впрочем, переговоры со светлейшим по поводу женитьбы своего сына на княжне вел он давно. Еще в 1721 году, как пишет в своих записках точный Бухгольц, Петр Сапега был «сговорен со старшей дочерью князя Меншикова. Княжне — около десяти лет и она еще довольно мала, но при всем том очень милая девушка».

Почему «прегордый Голиаф» пошел на эту сделку? Ну, во-первых, Сапеги были весьма хорошей фамилией. Кроме того, Ян-Казимир пообещал силами своих польских приверженцев поддержать притязания светлейшего на герцогскую корону Курляндии. Мы с вами помним, что эта маленькая страна находилась тогда в ленной зависимости от Речи Посполитой. И вот бобруйский воевода только-только воротился из польских земель. Накануне помолвки он за не ведомые никому заслуги пожалован был императрицею чином генерал-фельдмаршала. Говорили, что-де разыскал он где-то в Лифляндии родственников императрицы Скавронских и даже привез кого-то в Санкт-Петербург. Но большинство видело в сем акте руку его будущего свойственника. В том же месяце марте украшен был не просыхающий от беспробудного пьянства Ян-Казимир Андреевскою лентой, а сын его получил придворный чин действительного камергера. Напомню, что это — шестой класс по «Табели о рангах», соответствующий армейскому полковнику или майору гвардии и дающий право на общий титул «ваше высокоблагородие». Впрочем, по графскому достоинству своему Петр Сапега мог претендовать на родовой титул «ваше сиятельство».

Жених явился одетый по-французски. На нем был подаренный будущим тестем богатый красный, шитый золотом кафтан на зеленой подкладке и зеленые чулки. Говорили, что Александр Данилович послал ему в подарок цельный гардероб французского платья и множество дорогих туалетных принадлежностей. И молодой человек выбрал костюм вполне по вкусу светлейшего. Ни для кого не была тайной страсть Меншикова к красному цвету, золоту и роскоши. Летом из своего крашенного красной краской великолепного дворца он переезжал через Неву на Адмиралтейскую сторону в двенадцати-, а то и в двадцатичетырехвесельном раззолоченном катере. Скамейки его были обиты зеленым бархатом. Шелковый пунцовый навес обшит золотыми галунами и бахромой. По выходе он садился в золоченую карету с княжеской короной на крыше и алыми занавесками в окнах. Шестерка превосходных лошадей цугом шла в бархатной малиновой сбруе, отделанной серебром, а то и золотом. Скороходы в красных ливреях, за ними нарядные пажи, по бокам у окон гарцуют кавалеры из свиты, а сзади — шесть конных драгунов...

Не знаю — как вы, а я часто вспоминаю картину, когда движение по улицам Ленинграда закрывалось и по центральной разделительной полосе мчали, не разбирая дороги, машины сопровождения с мигалками на крыше, а то и с сиреной, потом — мотоциклисты, наконец сам бронированный черный «мерседес» отца города и области, и снова машины охраны, обслуги, клиентов и подхалимов... В общем, не столь давно это и было. Помните?.. Однако вернемся в век восемнадцатый.

Большая свита поляков, сопровождающих Петра Сапегу, была одета в национальные кунтуши с разрезными рукавами. Они громко топали подкованными сапогами, гремели саблями и крутили воинственные усы.

Во время помолвки Екатерина сама благословила молодых и обменяла им ею же подаренные драгоценные перстни. Более восьмидесяти тысяч рублей — сумма по тем временам огромная — было определено светлейшим в приданое дочери.

Затем, во время пира, на котором поистине рекою лилось вино и все гости много пили, состоялся великолепный фейерверк со множеством приличных случаю аллегорических картин. Императрица, согласно «Повседневной записке», — «изволила дать позволение на забаву танцами». Что же, с момента погребения Петра Первого прошел год!.. Оживленная и раскрасневшаяся Екатерина веселилась, как в былые дни. Она ласковыми глазами следила за красавцем женихом, улыбалась счастливой невесте.

— Какое счастье, милочка, — шептала она княжне Марии, — быть молодой и красивой. Какое счастье любить такого изящного кавалера, как граф Петр...

Сорокалетнее сердце ее сладко замирало в груди, когда она касалась кудрявой головы молодого Сапеги, поднося ему традиционный царский кубок...

Молодой человек был не глуп и в свои двадцать пять лет достаточно опытен. Кроме того, согласно новой своей придворной должности, он был обязан ежедневно бывать во дворце и днем, и вечером... И скоро дежурные фрейлины заметили его выходившим из покоев императрицы утром... Да он и не делал из этого тайны.

Нетрудно представить себе переживания пятнадцатилетней девушки, хотя бы и отделенной от нас широким потоком времени, чей суженый бросился в объятия сорокадвухлетней женщины, которая ни по возрасту, ни по положению не может даже считаться соперницей. Для Марии Меншиковой Екатерина была старухой. Да и не только для княжны. В те поры женский век был короток. А у Екатерины Алексеевны было девять рожденных детей, из которых выжило только двое. Две дочери-цесаревны. Вот они, Анна и Елисавета, — обе старше княжны Марьи...