Анна объезжала полки один за другим. Здоровалась с обер-офицерами, внимательно следила за тем, как солдаты «сперва из своих полевых пушек, а потом беглым огнем с несказанной поспешностью и исправностью, к высочайшему удовольствию ея императорскаго величества палили». Лицо ее раскраснелось, глаза заблистали, приобрели живость. Ах, ошиблась, как ошиблась мать-природа, сотворив ее женщиною!..

Вернувшись во дворец, государыня удалилась в свои покои, чтобы переодеться. Придворные прошли в галерею. Обер-гофмаршал граф фон Левенвольде стал расставлять всех к выходу ее величества. Федор Иванович отступил к двери, держа в руках поданные Семеном книги. Присутствующие кавалеры, а также «первых пяти классов дамы выстроились в полциркуля, а знатныя из духовных и светских чинов персоны по обе стороны», приняв ее величество в середину. Из соседней залы, предводимые тем же графом фон Левенвольде, вышли «от всех чинов Всероссийской империи яко депутаты» кабинет-министры — князь Черкасский с Волынским и два фельдмаршала — Миних и Лесси. Они остановились перед императрицей, низко поклонились ей церемониальным поклоном, после чего князь Черкасский, отдуваясь от тучности своей, сказал приличествующую случаю речь, заключив оную воззванием: «А тебе, вечному Богу и отцу всех щедрот и источнику всех благ, славу, хвалу и благодарение из глубины сердец наших возсылаем за все великия добродетели, которыми Ты помазанную свою Анну, всемилостивейшую императрицу и великую государыню нашу, к правлению сей империи одарил и украсил, и молим Тя, всемогущий Боже, сохрани оную до глубочайшей старости жития человеческаго во здравии и благоденствии, к нашей неизреченной радости и веселию!..»

Анна, которой оставалось жить девять месяцев и три дня, слушала мало сказать внимательно, она впитывала слова и, казалось, даже повторяла вслед за одышливым кабинет-министром: «...изобилуй благословение твое святое на освященную ея персону... дабы мы и потомки наши Твое святое имя за толикия благая во веки веков прославлять... могли...»

Ответив на сию, сказанную при общем внимании речь, Анна отступила к возвышению трона, где должно было происходить целование руки, согласно «Табели о рангах». Федор подошел после графа Головина. Опустившись на колено, он принял тяжелую холодную ладонь императрицы в обе руки и припал к ней губами. Не вставая, произнес:

— Позволь, великая государыня, всемилостивейшая императрица, всенижайшему и всеподданнейшему рабу твоему книги сии, сочиненныя для назидания подлинных российских зейманов и к вящей славе государства Российскаго, почтительнейше поднесть...

Он принял из рук стоящего сзади камер-юнкера два тома, переплетенные в кожу, и сложил их у ног императрицы. За что был всемилостивейше пожалован еще одним допущением к царственной руке и одобрительным замечанием. Камер-юнкер поднял поднесенные книги и унес во внутренние покои, где им предстояло далее пылиться в каком-нибудь шкафу девственно чистыми и нераскрытыми до ревизии или другого повода, после которого они будут переданы в императорскую библиотеку. Впрочем, книгам Соймонова была уготована иная судьба, но об этом позже...

Императрица объявила о наградах. Она оборотилась к Бирону и, как пишут «Петербургские ведомости», пожаловала герцога из собственных рук «великим золотым покалом, в котором золото, в разсуждении чистой работы и употребленных к украшению онаго бриллиантов за малую часть высокой цены его почесть можно...» Уж не намекали ль «Ведомости» на вексель с цифрой в пятьсот тысяч червонцев, вложенный в оный «покал» и подписанный рукою государыни?..

Толстая и коротконогая Бенигна, супруга Бирона, получила орден святой Екатерины. Оба юных курляндских принца — Петр, которому только что исполнилось шестнадцать лет, и резвый шалун Карл, одиннадцатилетний отрок, награждены были одинаковыми орденами святого Андрея Первозванного с алмазными крестами и звездами. А тринадцатилетняя курляндская принцесса Гедвига-Елизавета получила портрет императрицы, украшенный бриллиантами.

Федор Иванович смотрел, как, отойдя от толстухи герцогини, сутулая, некрасивая девочка с большими темными выразительными глазами без всякой робости подошла к императрице, улыбнулась преображающей ее улыбкой, почтительно приняла портрет и поднесла к губам. Отныне она становилась юнгферой — камерфрейлиной, получала право носить уставное платье с золотым, украшенным бриллиантами и короною вензелем императрицы на банте из Андреевской ленты и локоны. Последние были также привилегией только фрейлин при дворе. Императрица не терпела нарушения уставных норм.

«Какие они все разные...» — думал Федор, глядя на потомков Бирона и отмечая про себя, что ни один из детей ни на кончик мизинца не был похож на мать... Сейчас это особенно бросалось в глаза, поскольку они стояли все вместе: Анна и дети, Бирон и его жена. Семнадцать лет прожила эта странная семья втроем, прижив троих же детей...

Затем последовали награждения и других высших чинов двора. Братья герцога Курляндского — старший Карл и младший Густав, оба генерал-аншефы, также получили портреты императрицы в бриллиантах и по золотой, осыпанной камнями шпаге. Графа Остермана поздравили «знатною придачею» к жалованью, а также бриллиантовым перстнем и богатым золотым сервизом. Правда, Остерман не был алчен. Кто-то даже жаловался, что ему и взятку не дашь, настолько он не заинтересован в деньгах. Зато того не скажешь о другом кабинет-министре, князе Черкасском. Получив такую же награду, как и Андрей Иванович Остерман, но без придачи к жалованью, он едва сумел скрыть свое разочарование.

Неожиданно в устах графа Левенвольде прозвучало имя Волынского. Допустив несколько оплошностей в кабинетных делах, Артемий Петрович последнее время чувствовал к себе охлаждение со стороны герцога и императрицы. Потому-то он с такой радостью и взялся за устройство свадьбы в Ледяном доме. А за сим и награда... Артемию Петровичу пожаловано было двадцать тысяч червонцев. Пожалование оказалось неожиданным не только для сторонников обер-егермейстера. Федор Иванович заметил, как удивленно вскинул на ее величество светлые глаза курляндский герцог, как переглянулись мимолетно Куракин с Головиным и дрогнула щека у Остермана. А генерал Ушаков просто расплылся в улыбке, внимательно оглядывая награждаемого, словно оценивая его телосложение с профессиональной точки зрения. Впрочем, могло ведь быть, что все это Соймонову и показалось...

Надо ли говорить, что более всех других был рад сам Артемий Петрович. Деньги годились тоже, но всего дороже была возвращенная милость государыни. Иначе как еще можно было рассматривать сей акт.

За объявлением о наградах и раздачей оных последовал пышный обеденный стол, к которому приглашены были все знатнейших чинов особы. Зван был, понятно, и вице-адмирал Федор Иванович Соймонов, порадованный за заслуги свои золотою медалью за Белградский мир.

Со всех концов длинного стола и с других столов провозглашались здравицы в честь великой государыни. Раскрасневшаяся от удовольствия Анна милостиво отвечала, наклоняя голову и поднимая бокал. Вина императрица почти не пила, поскольку от оного у нее усиливались боли в руках и ногах.

В середине обеда, по знаку фельдмаршала Миниха, встал профессор поэзии при Императорской академии гоф-камеррат, то есть надворный советник, и надзиратель Бахмутских соляных заводов, Готлиб Фридрих Вильгельм Юнкер и с выражением прочел по-немецки стихотворное поздравление. Затем он предложил послушать оду нового пииты, коего сыскал в далекой Саксонии на рудниках Фрейберга, среди русских студентов, отправленных туда для изучения химии и минералогии. Теперь, уже по его указу, адъюнкт Академии Василий Евдокимович Адодуров прочел стихи, изложенные неслыханным дотоле размером: