Потом наступил день ангела Бенигны Бирон, курляндской герцогини, толстой дуры, но... Анна строго следила, чтобы никто из придворных не манкировал своими верноподданническими обязанностями по отношению к Ягану и его семейству, ее семейству...

Наконец, на 14, 15 и 17 февраля были назначены великие торжества по случаю долгожданного трактата с Портою...

Когда обозреваешь события, происходившие одновременно при дворе и в государстве, не может не поражать несоответствие. Несоответствие пигмейских забот «набольших» людей, стоящих у кормила власти, с событиями как в самой столице, так и в других местах империи. Пока придворные сбивались с ног, изыскивая новые развлечения для вечно скучавшей государыни, Василий Татищев тут же на Невском проспекте в доме у Фонтанной реки писал первую российскую историю. В кружке Волынского обсуждались государственные проекты. В Академии наук работали братья Бернулли и Эйлер. В амстердамском порту среди матросни толкался рослый круглолицый студент по имени Михайла Ломоносов. Русская армия воевала. Работали экспедиции. Федор Соймонов сочинял лоции. В Сибири бунтовали инородцы, а русские крестьяне строили там же заводы и города.

Постепенно огонь в печи разгорается и пламя вытягивает из комнаты прокисший за ночь воздух. Прижав к животу, Стешка выносит из-за ширмы серебряный уринник с ручкою. В опочивальню начинает пробиваться аромат утреннего кофия. За потаенной дверью, обитой голубым атласом под цвет стен, чуткий слух императрицы улавливает звук твердых шагов — Яган! Она поправляет красный платок на нечесаной голове, стягивает потуже узел под тяжелым подбородком и опускается на стул.

Он входит стремительно, как всегда. Подходит к ней, преклоняет колено:

— Guten Morgen grosmutige Gebieterin[2]. Фаш фелитшестф исфолил карашо почифать?..

Анна улыбается. За десять лет жизни в России Эрнст Иоганн Бирон, несмотря на презрение к обычаям народа, вполне усвоил его язык. Но чтобы посмешить ее, иногда делал вид... Иногда... Когда ему что-нибудь было нужно или он был в чем-то виноват... Она машет рукой:

— Полно тебе. Иди лутше к столу... — И, чтобы сделать ему приятное, добавляет по-немецки: — Nim Platz, wollen wir Kaffe trinken[3].

Они пьют традиционный утренний кофе. Бирон режет на мелкие кусочки буженину, которую она так любит, и кладет ей в рот. И Анна ест и ест, несмотря на протесты архиятера Ивана Фишера и целого консилиума лейб-медиков. Зная любовь императрицы к дворцовым сплетням, Бирон докладывает ей краткий экстракт из перлюстрированных писем, сделанный его личным секретарем. В связи с этим Анна неожиданно вспоминает историю, недавно приключившуюся с бывшим гофмаршалом митавского двора курляндским бароном фон Сакеном. Находясь в Петербурге, барон в одном из своих писем выразил удивление по поводу безграничной власти герцога, ссылавшего неугодных ему не только русских, но и курляндских дворян из Петербурга без всякого суда и следствия в Сибирь. Письмо попало к Бирону...

На мгновение Яган хмурится при упоминании императрицей сего дела, но потом поднимает на Анну льдистые, светлые, почти прозрачные глаза и громко смеется.

— О! Я придумывал хорошая шутка. Посылать два зольдатен мит капоралле на двор к герр барон и велеть арестовать фон Сакен, посаживать в кибитка и объявлять о ссылка нах Зибириен. Дураку завязали глаза и три недели возили по окрестным дорогам. И вот, kannst du dir vorstellen, Annchen[4], ты себя представлять, Аннхен, однажды кибитка останавливается. Барон просыпается. Кибитка стоять. Ringsum[5], вокруг тихо. Ganz still... Герр барон кричать. Никто не отвечать. Ringsum совсем пусто. Кибитка стоять возле его дом... Фон Сакен бежать в дом и там находить на стол мой письмо. Он читает, что ежели и далее станет удивляться так неосторожно мои действия, то скоро-скоро поехать в настоящий Зибириен...

Бирон снова раскатисто смеется, одновременно внимательно наблюдая за Анной. Некоторое время та будто колеблется, но потом смеется тоже. Все в порядке...

За окнами нарастает шум. Это ко дворцу съезжаются придворные, иностранные послы. Сегодня — большой день. Праздник подписания мира с Портою. Императрице пора одеваться. В гардеробной уже давно шаркают ногами фрейлины, не смея войти...

— А что супруга барона? — спрашивает напоследок Анна, отсмеявшись и прожевав. — Поди испужалась?..

Барон тут же подхватывает тон:

— Испужальса, испужальса, meine Lieblings[6]. Так испужальса, denkst du[7], глюпый баба помираль от страх. Когда барон воротиться домой, sie war schon begraben[8]. Ее уже похоронили.

Он бросает на императрицу короткий внимательный взгляд, чтобы уловить отношение к сказанному и в случае недовольства опередить хотя бы на мгновение ее реакцию. Заметив, что Анна нахмурилась, он тут же добавляет:

— Я думаю, фон Сакен не станет горевать чересчур долго. Баронесс биль не красавиц и жирный, как корофф... — Его холодные глаза снова будто ощупывают лицо императрицы, быстро-быстро, и, поколебавшись немного, Бирон заканчивает фразу с коротким смешком: — Нет, не корофф, скорее, как... meine Herzogin[9].

Грубые складки лица Анны разглаживаются. Она поднимает руки, чтобы поправить платок, и, заслонившись крепкими полными локтями, улыбается уголками губ.

Бирон не очень доволен собою. Пришлось высказаться нелестно по поводу герцогини, а это, по его мнению, умаляет и его собственную персону. Но сегодня ему так нужно благоволение государыни. А ведь он хорошо знает, что любое его недоброе слово в адрес супруги снимает недовольство императрицы... «Женщина, — думает про себя фаворит, — а женщины, как и лошади, ревнивы... и любят тугой повод...» Он поднимается, не спуская внимательных глаз с Анны, снова преклоняет колено и целует ей руку. «Ах, diese verfluchte[10], чертова Сакенша, угораздило же ей, дурище, помереть!» Затем он пружинисто поднимается, чтобы идти к себе. Ему тоже нужно переодеться, чтобы сопровождать императрицу в церковь.

— Ja, beilaufig[11], господин Кейзерлинг сообщает из Варшау, что в Польша идет большой вольнений среди шляхт, накануне сейм. Многие жаловаться на обиды, кои чинили русские зольдатен, когда ходить через Речь Посполитая. Может быть, мы могли бы давать им малая толика за обиды? Шляхту тем привесть в лучшее рассуждение, и сейм укрепится...

«Вот, — отмечает про себя Анна. — Это и есть главный вопрос, ради которого он пришел. Где Польша, там и Курляндия. Как всегда, задает он его как бы мимоходом». Но Анна уже давно разгадала все его уловки. Да куда денешься. Кто защитит, кто прикроет ее, кроме него?.. И все-таки... С утра она особенно не любит думать о делах, что-то решать. Правда, не любит она этого и в середине дня делать, и вообще... Но там не отвяжешься. А сейчас...

— Вот ужо придет Андрей Иванович, с ним и рассуждайте.

Бирон наклоняет голову. С Остерманом он договорится. Сложнее будет с другим кабинет-министром, с Волынским. Большую силу последнее время взял себе этот созданный им человек. Большую силу. Один на докладе у императрицы по кабинетским делам. Другого она и слушать не хочет... Ах, Курляндия, Курляндия, liebes Herzenskind[12], сколько хлопот доставляет ему это герцогство, которое он уже так давно не видел... Бирон вздыхает потихоньку и думает, как Анна: «А куда денешься?..» А тут еще Волынский... Незаметно для себя герцог крепко сжимает пальцы в кулак так, что ногти впиваются в ладонь. Но губы его улыбаются. Он еще раз кланяется и уходит, плотно притворив за собой потайную дверь, обитую голубым атласом. За стенкой так же твердо звучат его удаляющиеся шаги.