Это уже было серьезно. Короткая резолюция императрицы фактически указывала начать розыск, то есть на допросах применить пытки. Результат не замедлил сказаться. Едва несчастного генерал-лейтенанта вздернули на дыбу и дали ему двадцать пять ударов кнутом, как он не только повинился и рассказал о своих разговорах с Толстым и Бутурлиным, но оговорил и еще многих.

После кризиса, который наступил 16 апреля, больной стало лучше. Два-три дня окружающие надеялись на ее выздоровление. Князь Меншиков беспрерывно ездил то во дворец, то в дом к Андрею Ивановичу Остерману, который также занедужил. Но затем снова состояние Екатерины резко ухудшилось. Вернулась лихорадка. Больная стала непрерывно кашлять, и врачи определили повреждение легкого.

Развязку ожидали в субботу 6 мая. С утра день был пасмурным. С залива дул резкий холодный ветер, нагоняя воду в Неву, и тонко, пронзительно пел в рамах. Окна в опочивальне задернуты. Горящие лампады съедают воздух, давят грудь. На широкой постели лежит больная. Нет, уже не больная — умирающая. Грудь ее непрерывно сотрясается даже в беспамятстве, а в коротких промежутках между приступами зыбкие образы заслоняют сознание... Вот она — Марта, дочь простого ливонского обывателя Самуила Скавронского, девочкой отдана в услужение пастору Глюку... И снова рвущий грудь кашель прогоняет воспоминания, не дает увидеть, как учил ее пастор грамоте, заставлял читать катехизис. Проклятый кашель прогнал видения конфирмации, которая должна была укрепить девочку в истинах протестантской веры... Вместо тихих картин безмятежного детства — жаркое лето в Мариенбурге. Крепость, сдавшаяся на аккорд русским войскам и «милость» победителей. Она всегда одинакова — грабежи, насилия, водка, жратва и бабы... Пастору Глюку солдаты в зеленых мундирах прикладами выбили зубы. Ее нашли, завалили тут же в доме... Господи, вонь пропотевших тел, непонятная речь и грубые, нетерпеливые солдатские руки по всему телу: они тискали, хватали, шарили, насильно раздвигали ноги и... один, другой, третий... сколько их сменило друг друга... Потом — тихий старичок, начальник. Он отнял ее у солдат, и она с благодарностью стирает исподнее в его избе. Но старичку нужно от нее то же, что и всем...

После очередного приступа кашля она видит длинное улыбчивое лицо в обрамлении кудрей парика, яркие губы — Алекс. Государь-батюшка Александр Данилович. Отобрал ее у Шереметева, привел к себе, и до конца кампании того года ездила она с ним, — сначала в простой телеге, потом в крытой бричке, в карете... Жила в строящемся городе на болотах с сестрой Алекса и другими девами... Кха-кха! И надрывает грудь кашель. Чьи-то руки вытирают кровавую пену с губ. И она вздрагивает — Питер? Государь?.. Всю жизнь она его боялась. Любила ль, нет — не знала. Даже не задавалась никогда таковым вопросом. Но боялась смертельно... И вот этот страшный человек, царь русский, ее муж — умер... А она — на троне... Правда, остался рядом другой, не менее страшный и жестокий, ее прежний хозяин Александр Данилович Меншиков. Но его она понимала лучше. Он был проще и доступнее ее разуму... А герр Питер... Супруг...

Но ведь он умер...

Умерла и Марта. В Петербурге она, лифляндская пленница, уже Катерина, Катьюша... Василефская, как назвал ее он, огромный, тяжелый, но ласковый, хотя и нетерпеливый, как солдат... Двадцать лет прожила она с ним и со своим страхом. От страха и любила, в страхе великом беременела от него. Страшно было на других-то и глаза поднять. Через год родила первую девочку. Мертвую. Попы окрестили все одно, назвали Катериной в честь великомученицы Александрийской.

Новый господин, Питер, царь русский, велел ей принять православие. Попы говорили: «Тогда дети не станут помирать». Она послушалась беспрекословно. Во время обряда восприемником ее был назначен царевич, сын Питера, недобрый восемнадцатилетний вьюнош. По нему и называться она стала Катериной Алексеевной и, как водится у русских, фамилию тоже получила от него же — Михайлова.

Вторая дочка, Анна, народившаяся в январе того же года, выжила. Жить осталась и третья дочка — Елисавета. Потом были еще дети. Много детей. Она почти все время ходила беременна. Но младенцы не жили. Она вспомнила палящую жару Прутского похода, когда своими драгоценностями выкупила армию и Питера из османского окружения. О том, как стояла с государем под венцом в скромном храме среди самых близких людей. И как полжизни протряслась в каретах, поспевая за своим непоседливым господином и мужем. А какой он бывал страшный, когда накатывал гнев или, наоборот, после припадка впадал он в мрачную меланхолию... На мгновение промелькнула в памяти окровавленная голова несчастного Монса, улыбчивого, доброго. Первого из мужчин, с которым изменила она господину своему. Но вот все заслонило лицо Петра в гробу, и смрадный дух от покойника стеснил дыхание. Она снова закашлялась и открыла глаза. У изголовья стоял Алекс. Нет, стоял князь Александр Данилович Меншиков с бумагами, в которых опять приговоры, опять казни... Послушные члены Учрежденного суда приговорили Девьера и Толстого, «яко пущих в том преступников, казнить смертию...»

Как заставил Меншиков умирающую, находящуюся в агонии императрицу подписать нужные ему указы — до сей поры тайна. Но уже в середине дня содержащимся под караулом арестантам было читано конфирмованное и смягченное наказание: «Девьера и Толстова, лишив чина, чести и деревень данных, сослать: Девьера, Толстова с сыном Иваном — в Соловки; Бутурлина, лиша чинов, сослать в дальние деревни. Скорнякова-Писарева, лиша чина, чести, деревень и бив кнутом, послать в ссылку; князя Ивана Долгорукова отлучить от двора и, унизя чином, написать в полевые полки; Александра Нарышкина лишить чина и жить ему в деревне безвыездно; Ушакова определить по команде, куда следует». Потом прибавлено: «Девьеру при ссылке учинить наказанье, бить кнутом».

Прочли и тут же стали выгонять на двор под холодный ветер и начавшийся дождь. Там снаружи стояли приготовленные ямские подводы. Наскоро учинили наказание и впавшего в беспамятство бывшего генерал-полицмейстера завалили на телегу. На другую взгромоздился бывший обер-прокурор. Капрал, назначенный командовать сим скорбным поездом, расписался в канцелярии за то, чтобы «как в дороге, так и на квартирах содержать (колодников. — А. Т.) под крепким караулом и всегда быть при них человеку с ружьем или со шпагою и писем писать и чернил и бумаги им давать не велеть, и тайно ни с кем говорить не допускать, и весть их наскоро».

Были тут и еще две телеги с солдатами. Меж штыками виднелась старая голова Петра Андреевича Толстого и его сына Ивана. Караульному начальнику вручен был указ к губернатору архангельскому Измайлову. Строки его требовали без промедления отправить Толстого с сыном на судне в Соловецкий монастырь и «велеть им в том монастыре отвесть келью, и содержать его, Толстого, с сыном под крепким караулом: писем писать не давать, и никого к ним не допущать, и тайно говорить не велеть, токмо до церкви пущать за караулом же и довольствовать брацкою пищею».

В сумраке же наступившего вечера, когда ямские подводы с арестантами, миновав заставу, разъехались в разные стороны, ударила с крепости пушка, возвестившая, что ее величество государыня императрица и самодержица всероссийская Екатерина Первая Алексеевна в бозе почила.

Долго тянется застолье. Предки наши, как и мы, не любили и не умели собираться накоротке. Артемий Петрович рассказывал о прошедших годах, о службе близ императора. Хвастал. И все знали о том, но не осуждали, понеже в свою очередь хвастали тем же и не менее.

Платон Иванович Мусин-Пушкин поминает о неудавшемся заговоре против светлейшего князя. Много тогда голов покатилось после скоропостижной смерти государыни...