Ослепленный неистовым желанием открыть императрице глаза, Артемий Петрович уже просто не был в состоянии принять чей-либо совет, идущий вразрез с его устремлениями. Единственное, на что он согласился, так это велеть перевести свое донесение на немецкий язык, дабы представить его герцогу Курляндскому... Расчет был прост: так или иначе письмо окажется в руках фаворита. Так не лучше ли, если он получит оное из рук самого автора, верного ему и императрице человека. Уповал Волынский и на некоторую намечавшуюся неприязнь герцога к Остерману...

Бирон долго читал исписанные страницы, временами посматривая холодным взглядом на стоявшего перед ним кабинет-министра. Он думал: с одной стороны, доношение было неоспоримым ударом по вице-канцлеру, и это его устраивало. Это должно было заставить чересчур хитрого остзейца искать защиты. А у кого? Конечно, у него, у Бирона. Потому что он есть та непреодолимая стена, которая отделяет императрицу от всех остальных. Давало письмо ему определенную власть и над Волынским. Что также было неплохо, поскольку ретивый кабинет-министр стал последнее время чересчур много времени проводить наедине с императрицей.

Бирон вспомнил, как недовольно выговаривал ему Остерман год назад, когда Анна Иоанновна объявила о своем желании ввести русского вельможу Волынского в кабинет министров, на место умершего Ягужинского.

— Разве вы не помните, — как всегда тихо, глядя мимо собеседника, в сторону, говорил Андрей Иванович, — как покойный генерал-прокурор пророчествовал перед смертью. Не его ли слова, что не жаль и тридцати тысяч червонцев для погубления такого злодея, как ваш протеже? Разве не он предсказывал, что ежели Волынский своей подлостью и интригами пробьется в Кабинет, его придется через два года повесить?..

...Герцог поднял светлые глаза на Артемия Петровича. Тот стоял, смиренно потупив очи. И лишь краска, залившая шею его и уши, выдавала негодование, кипевшее у него внутри. Курляндский конюх, горячо говорил себе Волынский, жеребец, чрез срамные утехи достигший герцогской короны, обходится с ним как с лакеем — держит на ногах. А ведь он не только кабинет-министр... Находясь в родстве с императрицею, именно он, Артемий Волынский, стоит ближе всех к престолу... По праву и по уму... Не приведи, конечно, Господь, случится что с государыней... Последнее время что-то недужна стала...

...Тогда в разговоре с Остерманом Бирон ответил, что знает обер-егермейстера и чего тот стоит, что Волынский должен быть благодарен ему, Бирону, что не попал на виселицу еще в Москве, когда двор был там. Герцог весьма прозрачно намекал на период казанского губернаторства Волынского...

Подлая была характеристика. Знал ли о ней Волынский? Вряд ли. Он ненавидел Бирона втайне. Ненавидел, как один честолюбец — другого, более удачливого соперника, как раб — жестокосердного господина, от минутной прихоти которого зависит все — его жалкое достояние, рабская участь и сама жизнь. И при всем при этом — оба нуждались друг в друге, как каторжники на каменоломне, скованные единой цепью.

После смерти Павла Ивановича Ягужинского в Кабинете остались двое — Остерман, хитрость и притворство которого стали притчею во языцех, и неповоротливый, трусливый князь Черкасский, сыгравший свою роль при воцарении Анны Иоанновны. Вполне понятно, что со временем Андрей Иванович стал играть первую скрипку в этом неравном дуэте. Бирону, привыкшему к раболепию окружающих, во что бы то ни стало нужно было ввести в Кабинет своего человека. Человека, который бы не заменил Остермана, но мог смело противостоять ему в интересах герцога, являясь в то же время послушным орудием последнего.

Артемий Петрович так угождал и льстил Бирону, находясь при лошадях, конюшнях и при охоте, одновременно он подавал не раз такие дельные советы фавориту и по государственным делам, не выпячивая своего авторства, что герцог, который не снисходил до того, чтобы разбираться в своем окружении, решил сделать на обер-егермейстера ставку...

Правда, последняя фраза доношения заставила его поморщиться. Что это за намеки на политиков, производящих себя дьявольскими каналами?.. Но он был, разумеется, далек от того, чтобы увидеть в сем выражении намек на себя самого. Кроме того, в переводе Адодурова криминальная фраза звучала куда мягче... Заканчивая чтение, он уже решил, что не станет препятствовать подаче доношения, но предварительно поговорит с императрицей и придаст этому разговору определенную окраску.

Надо сказать, что последнее время при виде Волынского Бирон испытывал какое-то неясное беспокойство. Впервые он его почувствовал, когда тот стал первым кабинет-министром и единственным докладчиком у императрицы по кабинетным делам. Правда, Аннхен говорила, что Артемий умеет коротко и ясно излагать суть государственных дел, не то что уклончивый Остерман... Но в прошлом году она вдруг увлеклась охотой и стрелянием в живую цель. В этом варварском занятии никто иной, кроме Волынского, не мог быть ей наставником, ведь он — обер-егермейстер двора.

При всей примитивности своей натуры Бирон очень тонко чувствовал перемены в настроениях императрицы. Так глист-паразит, живущий внутри организма, чутко реагирует на его состояние...

Заметив, что императрица стала громче обычного смеяться грубым шуткам своего кабинет-министра и пропускать мимо ушей колкости князя Куракина в его адрес, герцог встревожился и принял свои меры. Он почти перешел жить в покои императрицы. Женщины в ее возрасте часто требуют повышенного внимания, особенно одинокими ночами. На время же дня герцог постарался еще плотнее окружить ее своими людьми и увести интересы от текущих дел и скучной политики к своему манежу, к балам и маскарадам. Это помогло, и он успокоился. И вот теперь снова этот русский хам лезет со своим письмом... Нет, нет, нашему жеребчику определенно пришло время укоротить шлею. А то слишком резво стал бегать...

В тот же день, вечером, в царской опочивальне, он обронил:

— Не кажется ли фам, фаше фелитшество, что фаш кабинете-министер желает вас поучать wie eine kleines Kind[33]? Пристойно ль сие для столь высокомутрый повельнительниц?

Анна закусила губу...

Подавая доношение, Волынский просил императрицу никому, кроме князя Черкасского, его не показывать. Не нужно быть особенно прозорливым, чтобы понять, кого Артемий Петрович имел в виду. И конечно, сразу же по прочтении его бумаги из покоев государыни перекочевали к вице-канцлеру. Как это случилось — неизвестно. Однако, вспоминая выдачу Сумарокова послам «верховников», можно предположить, что это сделала сама Анна. Тем более что она же потребовала от Остермана мнения по поводу этих записок...

Андрей Иванович внимательно прочитал доношение, а после того примечания своего соперника. И надо думать, узнал в отличие от императрицы портрет, нарисованный воображением, помноженным на ненависть. По-видимому, письмо Волынского задело вице-канцлера за живое. Мало того, он почувствовал реальную угрозу, исходящую от коллеги кабинет-министра, и принял окончательное решение...

В марте Остерман в умереннейших выражениях изъясняет императрице, что не может постигнуть столь великой вражды против себя со стороны обер-егермейстера. Он говорит ей, что бывал в Кабинете несогласен с мнением Артемия Петровича, но не из злобы и не из корыстолюбия. Может быть, он был в ряде случаев и не прав. Но сие — удел всякого человека, который может ошибаться. Далее он писал в своем заключении, что от всего сердца желал бы, чтобы и Волынский находился в столь же невинных обстоятельствах, как он. А ежели Артемий Петрович за кем и вправду знает столь бессовестные поступки, то пусть скажет прямо, а не обиняками. И посему добрейший Андрей Иванович делал вывод, что справедливо было бы потребовать от Волынского прямого ответа: кто те бессовестные люди и чем их вредительные поступки могут быть доказаны...