Ода была длинной и напыщенной, но все слушали со вниманием, вникая в новый склад непривычных виршей...

Окончив чтение, Адодуров громко провозгласил:

— Оду сию на взятие Хотина, воодушевленный великими победами, написал студент Михайла Ломоносов, обретающийся во учении рудному делу в Германиях...

Когда известие о победе при Ставучанах достигло отдаленного захолустного местечка в Саксонии, сказать трудно. Но в том, что сочинена ода была еще до заключения мирного договора с Турцией, сомневаться не приходилось.

Федор был поражен силою и мощью ямбического размера написанных строк. Такого прежде никогда не бывало в русской поэзии. Да и по языку своему стихи были гораздо лучше всего, что сочинялось прежде. Правда, позже ему говорили, что сие творение по сути является скорее переводом Гюнтеровой оды, нежели самостоятельным произведением... «От обхождения с тамошними студентами, — говорил Штелин, — и слушая их песни, возлюбил Ломоносов немецкое стихотворчество. Лучший для него писатель был Гюнтер... В своих увлечениях, будучи в тамошних краях, он многих знатнейших стихотворцев вытвердил наизусть...»

Но в России немецких поэтов тогда не знали. И заимствованная внешняя форма вряд ли имела особенное значение для русского слуха. Ода Ломоносова ходила в списках и была известна. Позже Тредиаковский, говоря в своем сочинении о русском стихосложении, писал: «В прошлом же 1740‑м годе, будучи в Фрейберге, студент Михайло Ломоносов сын Васильев, что ныне адъюнктом при Академии, прислал оттуда в Академию наук письмо, которым он опровергал правила, положенные от меня, а свои вместо тех представил. Для защищения моих правил принужден я был ответствовать ему туда, сочинив мой ответ формою же письма, которое я и отдал в канцелярию Академии наук в том же 1740‑м годе; однако то мое не послано к нему...»

Интересно отметить, что по справке академической канцелярии ответ Тредиаковского был написан 11 февраля 1740 года, то есть — на другой день после подачи челобитной о зверском избиении его Волынским, именно тогда, когда несчастный стихотворец; по его словам, собирался уже отойти в вечность...

Пройдут годы, Федору Ивановичу доведется еще не раз вспомнить о том впечатлении, которое произвели на него первые стихи молодого Ломоносова...

Меж тем из дворца в город выехали герольды. В сопровождении гренадер и трубачей с литаврщиками они с немалой помпою останавливались на площадях, объявляли о мире и читали манифест.

— «Война прекращена в благополучный мир!» — кричали глашатаи зычными голосами, подкрепляя известие сие пригоршнями золотых и серебряных жетонов, которые бросали в толпу. Жетоны специально начеканили на монетном дворе к готовящемуся празднику. На каждом из них с одной стороны был выбит портрет императрицы, с другой — орел с масличной ветвью в клюве, стоящий на груде турецкого и татарского оружия. «Слава империи» — шли по верху слова, которые заканчивались датой заключения мира.

— «Чрез оный мир, — читали далее глашатаи, — границы наши таким образом распространены, что они уже потерпенным доныне самовольным набегам и разорениям более подвержены не будут, но в полную безопасность приведены; прежние известнаго несчастливого Прутского трактата кондиции вовсе уничтожены, и государство наше от таких весьма обидных и бесславных обязательств освобождено...»

Артемий Петрович, воспарив после награждения, не удержался и, проходя мимо Федора и Платона Ивановича Мусина-Пушкина, шепнул:

— Одначе сей мир, блистательно празднуемый, по сути своея недалече от Прутского трактата простирается...

В пятом часу во дворцовой галерее итальянская труппа дала парадный концерт. Императрице были представлены турки, содержавшиеся дотоле в Петербурге в плену. Первым подошел очаковский сераскир, за ним хотинский паша, янычарский ага и другие. Сераскир сказал Анне Иоанновне длинную речь, которую тут же перевел на русский язык асессор Коллегии иностранных дел Муртаза Тевкелев, бывший советник русского посольства в Турции. От имени императрицы речь говорил князь Черкасский. И его ответ был также переведен пленным.

Потом кабинет-министр Артемий Петрович Волынский препроводил всех турок в особливый покой, где для них был накрыт стол и их угощали кофе и другими напитками в восточном вкусе. Гости вели себя пристойно, несмотря на то что «кофий» был, по-видимому, зело крепок и многие оттого вскоре стали весьма шумны...

После концерта и турецких представлений Федор Иванович незаметно вышел на крыльцо. Надо было еще заехать домой, переодеться. Награждение патрона придало тому такую резвость, что он и слушать не хотел, чтобы отложить вечерний сход. И, проходя мимо Соймонова, подтолкнул его локтем и сказал, чтобы особо не задерживался. Следом за Федором вышел и Платон Иванович. Зимою в столице как светает поздно, так и темнеет рано. Однако в сей день, как писали «Петербургские ведомости», «темнота была почти весьма нечувствительна; потому что натуральной нощной мрак по всей великой сей резиденции светлыми иллюминациями совершенно был прогнан, так что уже прошедший радостный оный день тем самым бутто продолжался и почти до наступления другого дня непрерывно содержан был».

— А ты знаешь ли, Федор Иванович, что Порта заключает союз со Швецией, которая за убиение маеора барона Цынклера только и говорит, что о новой войне с нами?.. — Платон Иванович постучал тростью по перилам, сшибая сугробец. — Князь Кантемир из Лондону пишет, что то дело версальских рук. И что ныне будто в Петербург французский посол маркиз де Шетардей пожаловал...

Соймонов нехотя ответил:

— Слыхивал. Мне то еще до указа о приведении крепостей остзейских в надлежащий порядок по флоту ведомо.

— Вот те и мир с безопасностью империи. Да и какой то мир? Азов отвоевали, так ведь пуст, и по трактату османы потребовали срыть оный до основания. За крепость на Черкасе Порта строит свою цитадель в устье Кубани. А на Азовском и на Черном морях чтобы флоту нашего ни единаго судна не было. Купецкие люди инда торговые перевозки вольны чинить токмо турецкими судами. Э-эх! — Он махнул рукой. — А ведь за оный трактат тьма жизней солдатских положена. Деревнишки в полный раззор пришли... Ну да ладно, я чаю, ноне новостей-то за ночь коробья будут. Ты приедешь ли?..

Соймонов широко развел руками.

— Вот то-то, — Платон Иванович кивнул головою и сошел с крыльца, чтобы сесть в поданную карету с зеркальными стеклами и с вензелями, поставленную по зиме на полозья.

«Богат граф Мусин-Пушкин, — не без зависти отметил про себя Федор Иванович. — Такого выезда, поди, у самого герцога Курляндского нет...» Он забрался в промерзлое нутро своего возка, где в атмосфере, благоухающей всеми ароматами настоек ренского погреба, уже сидел Семен. Глазки у камердинера были маленькие, шрам через щеку побурел. «Ну, коли вывалит Матюша, обоих велю выпороть!» — твердо решил про себя Федор, предпочитая это волевое решение до поры до времени не обнародовать.

Прозябшие и застоявшиеся лошади дружно взяли с места и помчали берегом к переезду. Караульные в ожидании разъезда отволокли рогатки, освобождая дорогу. Федор прислонился к окошечку. Весь Петербург горел огнями иллюминаций. Каждый двор убран ельником и уставлен плошками и свечами. За несколько дней до сего дня из полиции извещено было — так хорошие иллюминации приуготовлять, как кто может. «Того ради у всех обывательских домов ворота и окна уставлены плошками, а и в самых бедных дворах ни на одном окне меньше десяти свеч зажечь не можно было, которые надлежало расположить пирамидальною фигурою».