Как разглашаются тайны? Какими путями распространяются слухи? Со времен Мидасовых не ведают люди путей молвы. Несмотря на то что следствие велось в тайне, а императрица и двор уже давно перебрались на летнее время в Петергоф, подсудимые были в курсе всех изменений хода процесса. Знали, что, несмотря на обилие челобитных, последовало высочайшее распоряжение «розысков более не производить». Знали и о составленном «Изображении», кратком перечне вин главного преступника, отправленном в Петергоф.
Сказывали им, что когда Ушаков и Неплюев привезли сей документ и читали его государыне, то Бирон и Остерман, бывшие при сем, единодушно воздевали очи горе и ужасались тем пустым по существу пунктам, которые были написаны судьями. Ведь «главного вопроса» Волынский, несмотря на розыск, не подтвердил...
Знали они и состав Генерального собрания, утвержденный для рассмотрения сего «Изображения» и составления приговора. Лица, назначенные для этого, не вселяли в осужденных никаких надежд. «19 июня, высочайше учреждено было, для суда над Волынским и его конфидентами, Генеральное собрание. Членами этого собрания повелено быть: фельдмаршалу князю Трубецкому, кабинет-министру князю Алексею Черкасскому и всем сенаторам, генерал-прокурору, действительному тайному советнику, князю Никите Трубецкому, тайным советникам: Федору Наумову и Ивану Неплюеву, генерал-лейтенанту Игнатьеву, генерал-майору Петру Измайлову, советнику Адмиралтейств-коллегии Захарии Мишукову, обер-штер-кригс-комисару Иову Микулину, майорам от гвардии Николаю Стрешневу, князю Петру Черкасскому и Димитрию Ченцову, вице-президенту Юстиц-коллегии князю Ивану Трубецкому, советнику Квашнину-Самарину и бригадиру Ивану Унковскому».
Фельдмаршал Трубецкой — давний недоброжелатель Волынского. Кабинет-министр князь Черкасский уже чуть не умер со страху, когда его, оговоренного Волынским, вызвала к себе императрица. Он так рыдал в ее кабинете и с таким жаром отпирался от знакомств и партикулярных дружеств с Артемием Петровичем, что ее величество «далее следовать о том не указала». А ведь он же приходился и родным дядей графине Мусиной-Пушкиной. И уж она ли его не просила, чтоб заступился?..
Генерал-прокурор Сената князь Никита Трубецкой, о котором на следствии все говорили, что он имел с Волынским конфиденциальную переписку и читал у него в доме Юста Липсия, вызван был сначала в Адмиралтейство. Там он отперся от всего. Но на другой день его вызвала к себе императрица.
Дрожа и заикаясь от страха, Трубецкой говорил:
— Секретной переписки отнюдь не имел, зане ведал издавна его непотребное и злости исполненное состояние...
А когда Анна показала ему его письмо, изъятое у Волынского, Трубецкой едва не лишился чувств:
— Писал, матушка государыня, писал по прежней своей генерал-кригс-комиссарской должности, пока не заменен был по его желанию господином Соймоновым. А более не писал. И дома у него, злодея, был лишь однажды, по его настоянию. Боялся не поехать, поелику уже тогда ведомо мне было, что оный Волынский злодейски, яко плут, затевал на меня по природной своей злобе...
Пустой и ничтожнейший человек был князь Никита Трубецкой. При Петре Великом он поступил волонтером в Преображенский полк, но за неспособностью не выдвинулся. Женился на дочери канцлера Настасье Головкиной — и снова ничего. Позорно пресмыкался перед Долгорукими во время их усиления при Петре Втором, всячески способствуя связи своей жены с князем Иваном... А с новою переменою власти столь же раболепно подполз одним из первых к Бирону. И — пошел... Пошел-пошел вдруг по лестнице... Сдавши флотскую казну Федору Соймонову, он некоторое время спустя был произведен в действительные тайные советники и назначен генерал-прокурором Сената.
Интересно, что и дальше Фортуна не оставляет это ничтожество. Не отличившись ни в одном сражении, он при Елисавете Петровне становится фельдмаршалом. А Петр Третий возводит его в звание полковника Преображенского полка. Слава богу, у Екатерины Второй хватило ума лишить его этого последнего отличия, принадлежавшего всегда лишь царствующим особам.
Князя Никиту Юрьевича Трубецкого использовали во всех комиссиях над государственными злодеями, и последовательно один за другим он послушно подписывал смертные приговоры Долгоруким, затем пожизненное заключение Голицыну Дмитрию Михайловичу, готовился подписать все, что потребуют по делу Волынского. А впереди его руки еще ждало «дело Лопухиных»...
Он так извивался в Петергофе, что вымолил наконец себе высочайшее повеление: «не верить тому, что показал на него Волынский»...
Враждебно был настроен к Артемию Петровичу за его художества на Украине и тайный советник Федор Наумов, бывший министром при малороссийском гетмане в годы царствования Петра Второго. Об Иване Ивановиче Неплюеве мы уже говорили. Санктпетербургский обер-комендант генерал-поручик и вице-президент Военной коллегии Степан Игнатьев и подумать не мог пойти против своего начальника по коллегии Остермана. А генерал-майор Петр Измайлов был известен своею нерешительностью и двуличием.
Остальные лица хотя и могли питать симпатии, если не к Волынскому, то хотя бы к Федору Ивановичу Соймонову, но были незначительны, и надо было думать, что тоже подпишут все не прекословя. А что разве он сам, Соймонов, не подтвердил все, что ни спрашивали у него судьи неправедные? Конечно, он говорил правду, без поклепа. Или почти правду, так сказать истину внешнюю...
Федор Иванович был приближен Волынским за честность, за исполнительность. Ему нужен был в борьбе с Остерманом такой помощник. Но мало найти себе верного сторонника. Нужно определить и те границы, в которых можно его использовать.
А интриганом Артемий Петрович, по сравнению с вице-канцлером, оказался никудышным. И никто из конфидентов не был ему в том помощником, особенно Соймонов. Прямолинейная преданность шляхетскому долгу своему, помноженная на непреходящее восхищение личностью Петра Великого, ограничивала возможности вице-адмирала. В придворной жизни — не хватало «политесу»: где видел черное — говорил: «черно», где было светлое — говорил: «бело». Арестованный по указу императрицы Анны Иоанновны, повинился во всем, что знал. И не потому, что неснослив оказался, пытки не выдержал, дыбы с кнутобитием... Нет! Перед царем — как перед отцом, как перед Богом...
Пройдет почти век. Четырнадцатого декабря 1825 года выйдут на Сенатскую площадь войска под командою офицеров-заговорщиков. Восстание не удастся. Все они будут арестованы, и большинство признается во всем. Перед царем — как перед Богом...
Это уже характер не одного человека, это характер национальный, созданный сначала соборной православной церковью, воспитавшей в русских людях слепое подчинение «миру», а мира — Богу, от имени которого говорила церковь. Те же черты покорности воспитывало самодержавие — доведенная до абсурда централизации государственная машина, воспитывало крепостное право, рабство, которое мирно уживалось рядом с расцветом культуры, высокого искусства и литературы первой половины XIX века. Даст оценку характеру своей деятельности и сам Федор Иванович Соймонов на склоне лет, в автобиографических записках. Не без горечи, но удивительно верно: «В последующей... жизни моей... происходили такие случаи, которыя с одной стороны казалися справедливыми и ревностнейшами, а с другой чрез меру смелыми и продерзнейшими противу политических нравоучений, о которых инде сказано: первое, не будь ревнив вельми, второе, дерзновенная истина бывает мучительством, а третье, в свете когда говорить правду — потерять дружбу; правдою поступать право и смело — с немалым полком брань тому и дело; я признаюся, что все то не только знаемо мне было, но и от приятелей моих, которые от того мою опасность признавали, во осторожность мою мне предлагаемо и советовано было, однако я, по недогадке ль моей, или побужденный моею ревностию, или прямее сказать по неведомой смертным судьбе Божьей, похож на глухова был, и упрямо держался одной первой статьи, то есть присяжной должности...» Это начало «Предуведомления на вторую часть» его «Записок».
