И вот в один воскресный день среди перепившихся русских волонтёров и солдат началась в харчевне драка. После того как прозвучал известный клич: «Наших бьют!» — она переросла в мамаево побоище. А поскольку там все были «наши», то нейтральных не случилось. Изрядно досталось и хозяину харчевни, пытавшемуся спасти посуду и мебель от погрома. Даже окна не уцелели.

Господин бомбардир узнал о случившемся в своей клетушке в домике канатного мастера, где корпел над чертежами фрегата, намечая работу на понедельник. И поскольку запахло международным скандалом, так как харчевня была амстердамская — не московская, Пётр тут же отправился на место побоища.

Хозяин харчевни с синяком под глазом и с шишкой на лбу всё допытывался у верзилы-бомбардира:

   — А за что меня? А? Я-то чем виноват?

Бомбардир знал, чем виноват голландец (не лезь под горячую руку), но более отмалчивался, осматривая «поле битвы» и в уме прикидывая, в какую копеечку это влетит Великому посольству. И поскольку он не привык откладывать никаких дел, тут же приступил к расследованию, по-московски — к розыску.

Помогал ему Адам Вейде[43], в силу своего офицерского звания не опустившийся до злополучной харчевни, а потому бывши трезв, как и сам бомбардир. Адам притаскивал очередного участника потасовки, которому рассвирепевший Пётр задавал один и тот же вопрос:

   — Кто начал?

И хорошо, что бомбардир пошёл по свежему следу, не дав протрезветь драчунам. Отложи он розыск до понедельника, вряд ли нашёл бы концы. У пьяных язык не на привязи, таиться не умеют.

Всё сходилось на том, что начал архангелогородец Агафон Кокорин, «врезавший» сразу двум — Ваське Золотарёву и Митьке Лучину. Те на него «вдвох», а это «рази по правилам»? Поскольку за Агафона вступились земляки, то и московские не отстали. С того и пошло.

Уже ночью, при свечах, предстал перед Петром главный виновник Агафон. Бомбардир уже несколько поостыл и, зная поморов как людей обстоятельных и серьёзных, начал догадываться, что Кокорин не напрасно «врезал» сразу двум москвичам. Поэтому начал издали:

   — Ты откуда сам, Агафон?

   — Холмогорский я, господин бомбардир, — налегая на «о», отвечал Кокорин.

   — Хорошие у вас места, — сказал Пётр.

   — Хорошие, — согласился Агафон.

   — И люди тоже хорошие.

   — Тоже хорошие, — подтвердил Кокорин.

Далее оказалось и море «хорошее», и зима, и бури, и промысел, и рыба, всё «хорошее». Пётр уже прикидывал в уме, сколько плетей всыпать этому «хорошему» Агафону, но решил полюбопытствовать:

   — А за что ж ты, хороший человек, избил двух своих хороших товарищей?

   — За дело, господин бомбардир. Да и какие они мне товарищи?

   — И всё же, за что ж ты избил их, Агафон?

   — Не избивал я их, господин бомбардир.

   — Целовал?

   — Ещё чего? Я их взял за шкирки и лбами стукнул: не турусьте что не надо.

   — Что они турусили?

   — Царь, мол, наш не делом занят. Честь, мол, свою царскую роняет, топором махая, вместо того чтоб на троне сидеть.

   — Ага, — прищурился хищно Пётр, и голова его дёрнулась. — Так ты их за это?

   — За это, господин бомбардир, истинный Христос. За тебя обидно стало. Экие шкентеля на грот тявкают.

Петру особенно поглянулась последняя фраза холмогорца, выдававшая настоящего моряка, сравнившего шкентель с гигантом гротом.

   — Ну что ж, правильно сделал, Агафон. Дал бы я тебе золотой за это, да боюсь, завтра вы все харчевни погромите. Ступай.

   — Адам, — сказал Пётр Вейде. — Лучина с Золотарёвым оковать, объявить вину и готовить к отрублению головы.

   — Как? — поперхнулся Адам Адамыч. — За драку?

   — Не за драку, Адам. За поношение царского имени. За это ране на костре сжигали, но мы, чай, не язычники, без огня обойдёмся.

Вейде думал, что бомбардир пошутил, однако ошибся. Назавтра же, в понедельник, распределив волонтёров по работам, Пётр сказал Меншикову:

   — Пойдём, Алексаха, выберем подарок князю Ромодановскому.

   — Топор, — догадался Меншиков.

   — Угадал.

В лавке недалеко от порта, где продавался разный инструмент, попросил у продавца самый большой топор.

   — Для чего это господину? — справился продавец.

   — Головы рубить.

   — Вы серьёзно? — удивился тот.

   — Нет, шучу, — отвечал серьёзно Пётр.

   — У нас есть только для разделки мяса. Вот на выбор.

Он выложил три топора с широченными лезвиями.

Пётр подержал топоры в руках, взвесил:

   — Легковаты. А нет ли чего потяжелее и покрасивее?

   — Есть хромированный сверху, но он дорогой.

   — Давайте дорогой.

Пётр взял блестящий топор с какими-то знаками, оттиснутыми на нём.

   — Как, Алексашка?

   — По-моему, хороший подарок. Только наточить надо и топорише подлиннее сладить.

   — Ну это мы на верфи быстро сотворим. Сделаем бритву из него.

Весть о том, что Лучина и Золотарёва оковали и что за поношение государя их ждёт обезглавливание, мигом распространилась по посольству и какими-то неведомыми путями достигла ушей бургомистра Витзена. Он приехал на верфь и, отозвав в сторону бомбардира, спросил: правда ли это?

   — Да, — отвечал Пётр. — Это наши подданные и должны отвечать за свои деяния.

   — Но какое же это деяние, если парни в пьяном виде наболтали глупостей.

   — Дорогой Николай Корнеевич, но по нашим законам за хулы на царя смерть полагается. А если богохульство, то и сожжение.

   — Пётр Алексеевич, вы ныне в государстве, где без суда нельзя казнить человека. Понимаете?

   — Понимаю, Николай Корнеевич, — вздохнул бомбардир. — Но что делать, коли мои люди кроме жесточи ничего не понимают?

   — Очень прошу, Пётр Алексеевич, отменить решение. Отрубив здесь без суда головы, вы очень навредите самому себе. С вами многие не захотят знаться, и я в том числе.

   — Ладно. Разве, что ради вас. Но вы уж никому не сказывайте о нашем разговоре. Казнить и миловать я сам должен. Пусть потрусятся, ожидаючи топора, портки пообмарают.

Вечером после ужина, когда волонтёры улеглись спать, а Пётр, как обычно, принялся за почту, Ментиков, вошедши со двора, сказал:

   — Мин херц, там какой-то татарчонок господина бомбардира видеть хочет.

   — Что ещё за татарчонок?

   — Да, кажись, из прислуги посольской.

   — Зачем я ему?

   — Не говорит. Только господину бомбардиру. Может, турнуть? Дня ему мало.

   — Ладно. Выйду покурю на воздухе. Послушаю.

Пётр набил табаком трубку, приобретённую уже в Голландии, прикурил от свечи и, попыхивая, вышел на крыльцо.

Там, увидев его в растворе двери, упал у крыльца на колени щупленький паренёк.

   — Господин бомбардир.

   — Ну что там? Ты чей? Кто?

   — Я Курман, господин бомбардир, слуга Василия Золотарёва.

   — A-а, этого злыдня, — пыхнул Пётр дымом. — С чем пожаловал?

   — Прости его, господин бомбардир, не руби головы. Его срубишь, мне тоже на Москве секир башка будет.

   — А тебе-то за что?

   — Его отец подьячий, отпуская меня, сказал: за Василия головой отвечаешь.

   — Василию, парень, давно пора самому за себя отвечать. Постой, это не тебя ли я велел ему грамоте учить?

   — Меня, господин бомбардир, — улыбнулся Курман, обрадовавшись, что Пётр узнал его, не забыл.

   — Ну и научил?

   — Ещё как научил. Я ему теперь все уроки переписываю.

   — Какие уроки?

   — А по морским наукам.

   — Сегодня писал?

   — Писал, господин бомбардир.

   — О чём?

   — Из каких полотен паруса шьются.

   — Так расскажи, из каких? Ты встань, встань, чай, урок отвечаешь, а не милостыни просишь.

Курман встал, отряхнул коленки и, глядя бомбардиру в глаза, начал чеканить:

   — Паруса шьются из различной парусины. Толстоту парусины определяет обширность и возвышенность паруса. Самая толстая парусина именуется канифас и употребляется для нижних парусов.