Никола Фуке, занявший свой пост в 1653 году, унаследовал полностью опустошенную (с лета 1648 года) государственную казну, очень плохую налоговую конъюнктуру (при Фронде были полностью прекращены «чрезвычайные дела», то есть больше не изыскивались спасительные уловки для выхода из создавшегося положения; кроме того, тальи стали гораздо меньше давать дохода, чем прежде), крайне дефицитную монетную массу (с 1641 года Европа страдает нехваткой ценных металлов). Мазарини отвел Фуке главную роль в суперинтендантстве, которое было в то время двуглавым: Фуке надлежало найти во что бы то ни стало деньги, и сделать это быстро, ибо государство было обескровлено; а также изыскать их в большом количестве, ибо война с Испанией нас разоряла. В этих условиях суперинтендант финансов будет прибегать к испытанным методам. Он сохранит существующие финансовые структуры, которые привели к тому, что почти все оказалось арендованным: не только косвенные налоги и
«чрезвычайные дела» (область королевских откупщиков), но и прямые налоги, так как сборщики налогов и главные казначеи провинций, поздно присоединенных к Французской короне, вынуждены все больше и больше становиться субподрядчиками. Короче, Никола Фуке сохраняет структуру, которую его никто не просил менять, которая прежде казалась рентабельной для государства и вполне сочеталась с его умением вести дела. Фуке, человеку, умеющему обольщать и исключительно общительному, ничего не стоило подкупить лестью откупщиков, субподрядчиков и всяких других финансовых воротил, внушающих доверие. К тому же, чтобы заставить их окончательно вернуться в налоговую систему, он увеличивает им процент прибыли.
Словом, эта политика была нисколько не хуже любой другой. Она обеспечивала монархии надежные поступления. Правда, она ставила правительство в зависимость от заимодавцев, но зато спасала короля от непопулярности. Действительно, легче всего разоблачать от случая к случаю корыстолюбие своих приверженцев, скандальный характер их обогащения; заставить их замолчать — обычная практика. (Начало и конец единоличного правления Людовика XIV были ознаменованы двумя сессиями палат правосудия — в 1661 и в 1716 годах, — на которых мало заботились о справедливости; эти деловые люди, обвиненные во всех смертных грехах в королевстве, подверглись жестким налоговым обложениям.) Но в 1661 году деловым людям расставят двойную ловушку: государство не только заставит расплачиваться финансистов и отдаст их народу на растерзание, но еще и придумает, не без риска для себя, помимо обычных искупительных жертв, совершенно неожиданного козла отпущения — самого суперинтенданта финансов Фуке. Для этого достаточно было убедить молодого короля в коварстве его министра. Кольбер сумел это сделать, ему удалось привлечь Людовика XIV на свою сторону. И 4 мая 1661 года, за три с лишним месяца до знаменитых празднеств, которые должны были состояться в Воле-Виконт, король принял решение погубить суперинтенданта финансов.
Позиция Кольбера нам сегодня ясна{170}. Он стал замечать уже с 1659 года, что кардинал болен; учитывая, что он не бессмертен, чрезмерно верный интендант предвидел: когда Мазарини не станет, будет непросто избежать крупномасштабного публичного разоблачения скандальных дел и выверки счетов. Кардинал это тоже понимал; он позаботился о том, чтобы Людовик XIV отказался считаться его наследником, и сделал все, чтобы избежать инвентаризации, которая разоблачила бы его служебную недобросовестность. Кольберу важно было остаться в хороших отношениях с Мазарини и выслужиться перед королем. Он отмежевался от суперинтенданта, чтобы найти способ его устранить в подходящее время, и сделал это так, чтобы не скомпрометировать Мазарини.
Ибо если Фуке и использовал свои служебные обязанности для обогащения, то Мазарини делал то же самое и в гораздо большем размере. И если Мазарини уже все знал о Фуке по доносу Кольбера, то его вина уже в том, что он оставил Фуке на своем посту после 1659 года. Таким образом объясняется тактика Кольбера в течение марта — апреля 1661 года. Новый интендант финансов уже сумел заслужить доверие короля. Кольбер убедил своего хозяина в своей незаинтересованности. Он разыгрывает из себя скромного и непритязательного королевского слугу, тщательно скрывает свое честолюбие, которое, вероятно, посильнее даже, чем честолюбие его соперника, льет бальзам на гордость Людовика XIV. Он все время говорит о том, как он печется о благополучии государства. До сих пор он довольно легко ведет свою игру. Король слабо разбирается в финансах. Кстати сказать, суперинтендант сильно раздражает Людовика. Увлеченный своим непомерным тщеславием, Фуке не принял во внимание королевские декларации от 10 марта. Он говорит и действует, как если бы настоящее время было для него коротким антрактом между двумя министерскими постами, как будто не сегодня-завтра он станет первым министром.
Самая деликатная часть интриги, плетущейся Кольбером, касается покойного кардинала. Людовик XIV, вопреки четко выраженному желанию осторожного Мазарини, приказал, разумеется, произвести инвентаризацию сказочного наследства. Обнаружился неприличный контраст между сказочными богатствами кардинала и пустотой государственных касс. Но Мазарини был защищен доверием, которое оказывали ему королева-мать и Людовик. Он был крестным отцом короля, а его наследники — первыми вельможами государства. Как отказаться от завещания после его принятия? Как признаться перед всей Францией, что сам главный министр ободрал налогоплательщиков как липку? И тогда Кольбер подсовывает Людовику XIV версию, будто во всем виноват один Фуке. Король охотно принимает это искусное и утешительное для него объяснение. Кольбер нападает на суперинтенданта, чтобы отвлечь внимание от дела Мазарини. Он выгородит даже кардинала, утверждая, что последний собирался перед смертью избавиться от Фуке. Сообразуясь с принципами защиты порядочности вообще и достояния государства в частности, Кольбер сумел внушить королю свои «убеждения»: Фуке был и остается взяточником и недобросовестным должностным лицом, который нажился за счет государства и ловко скрыл благодаря невероятному бухгалтерскому хаосу свое собственное лихоимство и растраты своего окружения (Брюанов, Пеллиссонов, Бернаров); он — креатура откупщиков. В довершение «лазурный уж» утверждает, что «белка» вкрапливает своих людей в государственные учреждения, непомерно укрепляет островной маркизат Бель-Иль и, наконец, собирается, в случае своей опалы, открыто вступить в союз с англичанами или, что еще хуже, с испанцами.
Когда же Людовик XIV окончательно убедится в необходимости одним ударом покончить с Фуке, останется всего лишь организовать ловушку: убаюкать Фуке надеждами, устроив ему королевские аудиенции, абсолютно ненужные, но которые льстили его самолюбию, побудить его уступить свою должность королевского прокурора в парламенте; завлечь его куда-нибудь подальше от Парижа, чтобы завладеть его бумагами и арестовать его сообщников. Фуке, хотя его неоднократно предупреждали о кознях Кольбера, на сей раз угодил во все ловушки, расставленные его противником. Более того, его угораздило устроить пышный праздник в Во-ле-Виконт[29], где была представлена комедия Мольера «Докучные», пригласить на него короля, принять его так, будто король — он, Фуке, а Людовик — бедный родственник. Такой прием решил его судьбу раз и навсегда. Таким поступком Фуке показал если не свою невиновность (он был и оставался взяточником), то, по крайней мере, свойственное ему простодушие. Все было сделано, чтобы его представить в виде монстра и интригана. А он все показывал, что в нем нет ни капли лицемерия, ни напористости интригана, ни, особенно, скупости, свойственной богачу. Кроме короля и Жан-Батиста Кольбера есть еще немало других людей, жаждущих устранения Фуке. Своим «недобропорядочным богатством» суперинтендант создал себе столько же врагов, сколько и друзей. Его амбиции сталкивались с амбициями других людей, и не только Кольбера. Впрочем, периодическое приношение искупительной жертвы — это ритуал, который существует с незапамятных времен и который призван успокаивать народы. Интересно в данном случае пощупать пульс общественного мнения. Вот, в частности, точка зрения по этому поводу известного в то время поэта, Жана Шаплена, человека, который должен был бы, казалось, возвыситься над предрассудками окружения. Он пишет, забывая о должном академическом тоне, письмо маркизе де Севинье: «Что же это такое, дорогая маркиза? Разве мало ему было разорять государство и делать одиозной фигуру короля в глазах его подданных из-за непосильного бремени, взваленного на них, разве мало ему было использовать все его средства для бессовестных трат и наглых приобретений, не имеющих никакого отношения ни к его чести, ни к его службе, приобретений, которые потом обращались против него же и развращали его подданных и слуг? Надо же было еще, в дополнение к этому распутству и преступлению, создать себе монумент из благосклонностей (реальных или мнимых), из целомудрия стольких благородных дам и держать у себя целый непристойный перечень сношений, которые он имел с ними для того, чтобы крушение его состояния погребло бы и их репутацию под своими обломками?»{96} Этот угодливый человек перечислил здесь весь официальный список упреков, предъявленных суперинтенданту финансов. Следует заметить, что Во-ле-Виконт (этот маленький Версаль, построенный и оформленный будущими создателями Версаля: Лево, Ленотром, Лебреном) фигурирует в краткой рубрике «бессовестных трат», в то время как плохое управление государственными финансами, сверхобременительные налоги, огромная доля которых ушла неизвестно куда, и «заговор» Бель-Иля занимают в этом обвинительном акте самое важное место.
