А французское королевство располагает множеством козырей. Ясно, что ни Таллар, ни Вильруа, ни Лафейяд не могут сравниться с Мальборо и принцем Евгением; но Бервик окажется «удачливым» генералом, герцоги Ванд омский и Виллар — замечательными военачальниками, предприимчивыми, патриотично настроенными, кумирами солдат. Жан Бар слишком рано умер, но никакой флот тех времен не сможет противопоставить Франции триаду, сравнимую с триадой Дюкасса, Дюге-Труэна и Кассара[112]. «Железный пояс» короля и Вобана, который укрепляли в течение тридцати лет с постоянным упорством, докажет свою тактическую и даже стратегическую важность. Как только было принято завещание испанского короля, торговцы наших портов устремились на завоевание богатств Америки, занялись широкомасштабной работорговлей, стали развивать коммерцию со странами южных морей. В войну вступает богатая и динамичная страна, а не нация, павшая духом. Об этом будут постоянно свидетельствовать все сильнее и сильнее развивающаяся корсарская война и договоры, заключенные между королем и судовладельцами. Но кажется, если посмотреть немного вперед, опережая события, на эту неизбежную войну в целом, видно, что два фактора сыграют здесь решающую роль: способность Филиппа, этого непризнанного пасынка истории, привлечь к себе и порой зажечь своих новых подданных в Испании и неисчерпаемый талант Никола Демаре, этого министра, ненавидимого Сен-Симоном, всегда способного находить необходимые средства, чтобы вынести всю тяжесть этой изнурительной войны.
Филиппу V повсюду приходится преодолевать большие трудности. Его казна (bolsillo) ничтожна. Его войска не способны без помощи французов эффективно сражаться за сохранение итальянских владений и бельгийских фортов. Маркиз де Лувиль, «компаньон принца крови в юности», полументор-полушпион, открыто презирает испанцев и систематически пишет в Версаль рапорты. Франция отказывается послать Демаре в Испанию и заставляет Филиппа долго ждать военного советника, которого он просит, — де Пюисепора. Австрийская партия не складывает оружия.
В 80-е годы испанцы слишком часто демонстрировали Франции свою ненависть{110}. Завещание Карла II не могло все изменить, как по мановению волшебной палочки. Уязвленной нации предлагаются иностранные монархи: то француз, то австриец. К счастью для внука Людовика XIV, промахи эрцгерцога и его союзников вскоре окажут положительное влияние на общественное мнение. Уже в сентябре 1702 года в Испании стали говорить, «что еретики совершают ужасные профанации повсюду, грабя церкви, превращая их в конюшни и топча ногами Святые Дары, разбивая статуи святых, надевая на них маски и таская их за веревку по улицам». Когда Людовик XIV сказал об этом послу своего внука, дипломат ответил: «Тем лучше! Сир, тем лучше!» Эти слухи действительно — и точно передаваемые, и несколько раздутые — сослужили службу Филиппу V. Если раньше испанская пехота, казалось, не могла понять, в чем, собственно, состоит ее долг, теперь «бесконечный поток людей вливался со всех сторон в армию, чтобы защищать религию и родину»{97}.
У Филиппа V, являющегося потомком короля, который во Франции так сурово искоренил «ересь» с помощью своего духовника-иезуита, было все, чтобы понравиться своим подданным: чувство чести, большое мужество и даже некоторая склонность к лени. Хотя эрцгерцог тоже католический принц, войска, которые сражаются за его дело, не внушают испанцам никакого доверия. Положение «Карла III» напоминает положение, в котором оказались французы в 1808 году: даже когда его армия одерживает победы, местное население проклинает солдат-оккупантов. Разве в войсках этого претендента не объединились европейские протестанты всех мастей? Тут есть и лютеране империи, и англиканцы королевы Анны, и пресвитерианцы Шотландии, и голландские кальвинисты. Отсюда успех в конце 1703 года медали с колкой надписью, отчеканенной в Италии по просьбе испанцев. На лицевой стороне было изображение герцога Анжуйского: «Philippus, Dei gratia rex catholicus» («Филипп V, милостью Божией католический король»), на обороте был портрет его конкурента: «Carolus III, hereticorum gratia rex catholicus» («Карл HI, католический король по милости еретиков»){97}. Разве по божественному праву принц Бурбонский не должен был иметь приоритет для такой набожной страны, как Испания? Мы не можем знать, сколько понадобилось бы времени эрцгерцогу, чтобы стать испанцем. Зато все сходятся во мнении, что Филипп V приобщился к кастильскому духу, даже еще не освоив как следует испанский язык.
Уже весной 1701 года маркиз де Лувиль попросил у Версаля от имени Филиппа V советника по финансам. Франция ему посылает Жана Орри, интенданта, а не Никола Демаре, как того желал бы Мадрид. Письмо маркиза де Торси от 25 мая категорично в своем отказе: «Я считаю так же, как и вы, что только Демаре, и только он один, мог бы восстановить ваши финансы; но уже решено, раз и навсегда: вы его не получите»{224}. Демаре, племянник и сотрудник Кольбера, находящийся в немилости с 1683 года, держится про запас. В октябре 1703 года он примет участие в заседании Королевского совета в качестве директора финансов; с этого момента он будет де-факто осуществлять полномочия генерального контролера. Он был намного компетентнее Шамийяра, и у него были исключительные отношения со всеми потенциальными кредиторами в королевстве и за границей (кредиторами являются не только «деловые люди» Франции: зарубежные протестантские банкиры финансировали войну Людовика XIV, которую тот вел против протестантской Европы). В 1708 году он станет генеральным контролером, а затем государственным министром. Даже Сен-Симон, который его не любит, высоко оценил этого высокопоставленного чиновника: «Демаре, воспитанный и обученный своим дядей, постиг все премудрости и научился сложному искусству управления финансами; он проник в тайны сложного финансового механизма, и, так как все проходило через его руки, никто не был лучше осведомлен, чем он, о делах финансистов: их операциях, прибылях, которые они получили в его время, и о тех капиталах, которые они могли себе составить с тех пор»{94}. Уже в 1703 году его влияние было огромно; Демаре был «палочкой-выручалочкой» Шамийяра. В 1708 году в разгар кризиса он восстанавливает кредит за несколько дней. 4 марта маркиза де Ментенон пишет принцессе Дезюрсен: «Девальвация монеты и одновременно смена генерального контролера привели к появлению восьми — десяти миллионов в один день. Демаре нисколько не обескуражен, и все деловые люди в восторге, что он у них есть». Однако в конце апреля маркиза, поговорившая снова с тем же самым министром, запишет: «Он не может совершить чудо, и Шамийяр не отрицает, что дела, которые ему передал, были далеко не блестящими»{65}.
Действительно, в области государственных финансов никогда не произойдет большого чуда ни с помощью поступлений, способных, например, обеспечивать в течение целого года наличность и кредиты, ни с помощью каких-либо революционных изменений в привычной деятельности государства: чрезвычайные сборы и всякого рода уловки будут цвести пышным цветом. Но Никола Демаре будет в какой-то мере полубогом, совершающим и приумножающим до 1714 года небольшие чудеса, те чудеса, которые позволят начать весеннюю военную кампанию в тот момент, когда Вуазен уже почти потерял всякую надежду найти деньги, чтобы выплатить жалованье войскам; те чудеса, которые позволяют выиграть время, когда затягиваются неудачно начатые переговоры. Людовик XIV и Филипп не устояли, «война не может продолжаться, условия Гертрейденберга оказались только ему [Демаре] под стать»{224}. Сен-Симон будет его обвинять в том, что он принимает себя за Атланта. Демаре действительно сыграл в какой-то степени роль Атланта. Поншартрен вынес тяжесть Десятилетней войны, защищая лишь одну Францию; племянник Кольбера финансировал в невероятно тяжелых условиях еще более долгую и более жестокую войну, защищая обе бурбонские монархии.
