Среди этих корнелевских добродетелей Филипп Орлеанский (1640–1701), брат короля, называемый Месье, нам кажется более похожим на театральных героев Расина. Но даже если личность Людовика XIV и подавляет его или, по крайней мере, затмевает, его нельзя слишком недооценивать. Если бы он родился сто лет назад, он, вероятно, вызывал бы восхищение: так он похож на некоторых Валуа (его вторая жена говорит, впрочем, что он «похож на Генриха III во всех отношениях»{87}). На этого короля Месье похож открытостью, культурой, чуткостью, утонченностью, физическим мужеством, чуть показной набожностью. Как и Генрих III, герцог Орлеанский был помешан на рангах и этикете. «Он превзойдет, — напишет в 1693 году принцесса Дезюрсен, — любого церемониймейстера в том, что называется формальными правилами»{30}. Считают, что Месье позаимствовал у Генриха III ту же двойственность, ту же нерешительность: он не может сделать свой любовный выбор между шевалье Лотарингским, его интимным другом, и своими супругами; этот далеко не святой человек играет в святость: коллекционирует четки и не пропускает ни единой проповеди в пасхальный и рождественский посты.
Третьего апреля 1678 года, в день Вербного воскресения, в церкви Сен-Сюльпис Бурдалу начал проповедь со вступления, предназначенного специально для принца, вспомнив, что он «в такой же литургийный день, в воскресенье 11 апреля 1677 года, одержал победу в битве при Мон-Касселе (Ваше Высочество, присоединившее год назад пальмовые ветви большой и славной победы к пальме Христовой, покрыли себя неувядаемой славой{195}). А год назад немало хвалебных слов и угодливой лести наперебой преподнесла ему писательская братия. В «Меркюр» (май 1677 года) аббат Тальман-старший так закончил свой сонет:
Тот, кто видел вас более гордым, чем бог сражений,
В день, когда вы повергали врагов без угрызений,
Никогда не видел более милостивого победителя на следующий день.
Самые ловкие постарались присоединить Людовика XIV к успехам его брата. «И пусть тебе [Людовику XIV] воздастся хвала за все то, что он [Месье] сделал», — так предпочел высказаться Бенсерад{190}. Яд был влит. Мы пронаблюдали, как быстро удалось Людовику XIV заставить забыть Кассель[70]. Он навсегда сохранит признательность своему младшему брату, но не без доли ревности к его участию в играх богини Беллоны. Вместо того чтобы стать Александром или Цезарем, Месье довольствовался тем, что разделил с герцогом Люксембургским славу побед в Голландской войне.
Месье, как и его племянник Монсеньор, любит Париж. Он так же, как и Монсеньор, полуофициально заменяет короля. Его городской резиденцией является Пале-Рояль, его загородным домом — Сен-Клу. Его не так любят, как дофина, и, по всей видимости, больше «знают», чем «чтят», но тем не менее он пользуется репутацией благодетеля{195}. Принцесса Пфальцская, его вторая супруга, все время жалуется на него, гневается, кричит, но прощает или извиняет. Нелегко жить с извращенцем. Вначале это «лучший человек в мире» (1672), но со временем его образ деградирует. Но до конца Лизелотта будет говорить, что его надо больше жалеть, чем ненавидеть{87}.
Обе невестки короля, такие разные, имеют одну общую черту: обе обладают в избытке личностными качествами, чего недостает Месье. Первая Мадам (умерла в 1670 году) — Генриетта Английская, двоюродная сестра своего мужа, внучка Генриха IV (особенно прославившаяся произнесенными о ней словами: «Мадам умирает! Мадам умерла!»{14}), она прелестна, и Людовик XIV в 1661 году чуть было не вовлек ее в галантную авантюру. Ее тонкий ум будет вызывать постоянное восхищение мадам де Лафайетт, а она в этом знает толк. Таланты Генриетты Английской позволят выбрать ее для секретной миссии в Англию.
Мадам принцесса Пфальцская (Елизавета-Шарлотта Витгельсбах), которая считает себя некрасивой, чудовищные формы которой не смог скрыть придворный живописец Риго, как Генриетта, влюблена в своего деверя. Она любила, как и Людовик XIV, прогулки, верховую езду, псовую охоту. В ноябре 1709 года она будет уверять, что загнала уже более тысячи оленей и 26 раз падала с лошади во время охоты. Ее любовь к Людовику XIV вызывала у нее чувство ненависти к мадам де Ментенон, которую в своих письмах она называла «гадиной», забывая, что маркиза могла бы в отместку называть ее «толстой» или «жирной гусыней»{42}. Король был возмущен этим и не мог допустить, чтобы можно было позволить себе такую вольность в переписке со своей немецкой родней, ту вольность, на которую ему открыл глаза (в 1694 году) Ларейни, управляющий полицейским ведомством. Из этих писем Мадам к ее тевтонской родственнице можно было заключить, что Франция — фривольная страна, а Версаль — средоточие всяческих пороков. Принцесса обожает квашеную капусту и суп с пивом, любит театр, она поселилась в версальских апартаментах и всегда готова совершать прогулки пешком или отправиться на псовую охоту. И даже после своего обязательного и стремительного обращения в католичество она благоговеет перед лютеранскими псалмами и хоровым пением. Но ко всему остальному она, кажется, питает отвращение. Она презирает бог знает за что Монсеньора, ненавидит герцога дю Мена, которого «любезно» назьюает «хромым» или «бастардом», с ревностью относится ко всему, что касается короля. Она резко критикует набожность окружающей ее среды, католицизм и его святых отцов, богослужение, как только оно затягивается больше чем на четверть часа («Я не могу слушать большую мессу»{87}.). Она ругает Париж, Марли, войну, французскую кухню, страсть к картам и сожалеет о нашем свободомыслии и нравах. Информация, почерпнутая из ее писем, совершенно не может внушать доверие: версальский двор в них выглядит то ультрарелигиозным, то потерявшим всякую нравственность.
Было бы неверным считать, что понятию «спутники» КороляСолнце придается уничижительное значение, что этим как бы желают сказать: члены королевской семьи потеряли свою независимость, были приговорены либо прятаться в своих шатрах (можно сравнить Великого Конде с Ахиллесом, но уже труднее сравнить его великолепный замок Шантийи с бивуачным шатром), либо вращаться вокруг Людовика XIV. Никто не жертвует своей индивидуальностью. Никто не считает себя обязанным против своей воли устанавливать связи или подвергать себя остракизму. Даже когда герцог Ванд омский оказывается временно в немилости, его кузены, Монсеньор и герцог дю Мен, которые им восхищаются и любят его, продолжают с ним часто общаться если не в Версале, так в Ане. Уже одного такого примера, как дружба этих трех мужчин, которые являются первыми при дворе и в какой-то мере столпами государства и королевства, было бы достаточно, чтобы доказать, что при дворе существует атмосфера, способствующая вежливому общению, а это приветствует и ценит Людовик XIV.
Вокруг этих светил — легион астероидов: принцы крови — они заставляют сожалеть о Конде, — иностранные принцы, герцоги и пэры, наследственные герцоги и герцоги по грамоте, сотрапезники первого и второго сословия, постоянные придворные и заезжие дворяне, которые потом будут живописать красоты двора. Они приходят, уходят, смотрят, слушают, заставляют обратить внимание на себя. Свод правил этикета не для всех благоприятен, и никогда не будет таковым, сколько бы они этого ни желали. Но в стране и в тот момент, когда ранговые споры занимают администрацию судов и трибуналов, плательщиков ренты и военных комиссаров, городских советников и членов бюро парижского муниципалитета, ремесленных мастеров и подмастерьев, руководителей братств и компаньонажей, артиллерийскую прислугу и рабочих Монетного двора, собратьев религиозных общин Розер и Сен-Сакреман, мы можем быть уверены, что если бы Людовик XIV не навел порядок при дворе, спутники короля выдумали бы правила этикета, которые удовлетворяли бы их самолюбию и — почему бы и нет? — доброму имени Версаля.
