Я тогда уже работал в «Комсомолке», и Витька читал мои статьи регулярно.

Очень редко он звонил и говорил какие-то слова о них. Но зато он был единственным, кто хоть иногда звонил, я его любил и за это. Но, к сожалению, своей любви тогда не осознавал.

Первый наш сын, Мишка, родился 9 октября, в день рождения моей мамы и Маши. Никто, естественно, ничего не подгадывал – за нас всех распорядился Господь.

В тот день, в тот час я играл с товарищами в футбол в Лужниках – хорошо было! Прохладно, азартно, по-моему, мы выигрывали, и мне было очень хорошо в день рождения двух самых близких мне людей – мамы и любимой. Мы ведь тогда не были расписаны, жили, что называется, в гражданском браке.

Отыграв и отпотев, со сладкой истомой во всех без исключения членах, я сел в машину и рванул в роддом, к жене. Понятно, что, отвезя ее рожать, я посещал ее каждый день.

Каково же было мое удивление, когда из окна высунулись ее подружки и сообщили, что муж уже приезжал и привез ей огромный букет роз. Его по местным правилам нельзя было передать через приемную, и потому они спустили веревку и подняли его в окно.

Да, когда я сегодня смотрю на своего старшего сына (вообще-то – среднего, потому что в первом браке у меня тоже сын – Костя), то всегда вспоминаю Витьку – он был первым.

Мало того, недели через две после рождения Миши он приехал к нам с классной ГДРовской коляской на мягком ходу и торжественно заявил: «Я обещаю, что отныне все колеса вашего сына – мои проблемы». Не скрою, мне очень понравилось это заявление.

И в третий раз Витька потряс меня своей заботой о моих близких. Как-то вернулся я из редакционной командировки, и Маша, живущая с сыном на даче, рассказала, что за эту неделю пару раз появлялся Витька на своем «серебристом чудовище». Заходил в калитку, выгружал из багажника какие-то продукты, приносил два ведра воды, спрашивал о проблемах и уезжал.

Два ведра воды! Те, кто знал Витьку, понимали, что эти два ведра для него – подвиг. Тут самая пора сказать о том, что мой друг Витька был болен. Неизлечимо. Он был просто обречен. Диагноз – рассеянный склероз. Знал ли об этом он сам, мне неизвестно. Тогда не было известно. Нести что-то весом больше пяти килограммов ему было нельзя. А тут – два ведра!.. Самое потрясающее, что я его об этом не просил, я просто сказал, что уезжаю в командировку. Это он уже сам вычислил, что Маша остается с ребенком одна на даче и, может быть, ей потребуется помощь. У вас есть такие друзья?

Дальше – больше: мне предстояла командировка в самый бандитский регион Союза – в киевское предместье Боярку. В редакцию пришло письмо, в котором сообщалось об убийстве молодого парня, отказавшегося пить спирт с коллегами по работе. Когда Витька узнал об этом, заявил безапелляционно: «Я поеду с тобой. У меня машина и пистолет».

Почему-то я не мог сказать тогда Маше, что в Боярку мы едем вдвоем. А... вспомнил – Витька взял с собой девочку, и мне казалось, что ее присутствие кладет тень и на меня. Я взял билет на поезд Москва – Киев, показал его Маше, она проводила меня на вокзал, к поезду, а потом я, когда она исчезла, из поезда этого вышел, нашел на стоянке «серебристое чудовище» Виктора, сел в него, и мы втроем рванули на колесах в Киев.

Прошло много лет, но никто и ничто не сможет заставить меня забыть те поздние морозные боярские вечера, когда я, один как перст, стоял на остановке автобуса, а кодла молодых ребят, по домам которых я только что прошел, расследуя убийство их товарища, пульсировала и клокотала буквально в двадцати метрах от меня, выслеживая, сопровождая от дома к дому, но не рискуя зацепить как следует – побить, убить: все-таки корреспондент, все-таки из Москвы, из «Комсомольской правды».

Я стоял один на остановке, мерз, было что-то около минус двадцати, они потихоньку приближались, смелели при виде одинокой фигуры под фонарем...

И вдруг издалека доносился нарастающий рев форсированного мотора, полыхали по горизонту галогенные фары, и в начале улицы появлялось «серебристое чудовище» моего друга Витьки, а я знал, что под его сиденьем всегда лежит пистолет! Как же я торжествовал тогда!!

Было видно, как он идет по снегу и льду в спортивном режиме, с заносом, было ясно, что своими мощными, нездешними фарами он кого-то ищет, и когда он останавливался возле меня, когда правая дверца широко распахивалась, демонстрируя по-московски комфортабельное нутро, какое же торжествующее чувство меня охватывало, с каким же наслаждением забирался я в расслабляющее тепло и смотрел в чуть усталое лицо своего друга Витьки. «Ну как? Все нормально?» – спрашивал он меня.

Потом по результатам этой командировке в «Комсомолке» вышла моя статья, и я молчаливо посвятил ее Витьке.

Женщин у него было много, и всех их он называл одним и тем же словом: человечек. «Понимаешь, – говорил он, – такой человечек замечательный, сидим в машине, а она мою коленку гладит и шепчет: „Виктор Евгеньевич, я вас еще в школе полюбила – вы были в десятом, а я во втором!“».

«Ты знаешь, человечек мне попался потрясающий, я думаю: поцеловать – не поцеловать, не дай бог спугну, все-таки первый раз встречаемся. А она в халатике ходит по всей квартире, и вдруг пола этого халата распахивается, и я вижу, что под ним – ничего! Тут уж я принял единственно верное решение...»

Он был женат, но жена, узнав о его диагнозе, Витьку бросила. Да, может быть, она его бросила бы и безо всякого диагноза – он был непрост. С ним было нелегко. А он ее продолжал любить больше всех тех «человечков» и потому часто нарывался на неприятности.

Однажды он застал у нее, то есть у себя, в своей бывшей квартире, своего друга. Тот открыл дверь и предстал пред Витькой во всей своей расслабленной красе. Витька закипел, стал что-то выяснять, попытался пройти в квартиру, к жене, но не получилось: друг спустил его, немощного, с рассеянным склерозом, с лестницы. В то время я бесконечно удивлялся, как он вообще ходит – ноги он мог переставлять только с помощью рук, цепляясь за брючины. И вообще, не было для меня горше зрелища, чем подниматься вслед за Витькой по лестнице.

Витька с лестницы скатился, отлежался, оклемался и побрел к своему автомобилю, где под водительским сиденьем всегда лежал пистолет. Системы он был не русской, потому что служил Витька во Вьетнаме командиром автовзвода. Однажды он попал под ракетный обстрел своих же, и осколок засел в его позвонке, сломав ему всю жизнь. Оттуда же и пистолет.

А достал Витька тогда, в тот вечер, из-под сиденья не пистолет, а газовый баллончик, который в те времена в нашей стране тоже был редкостью и свидетельством принадлежности к высшему, неподконтрольному кругу. Достал его и поднялся опять на свой этаж к своей квартире. Позвонил еще раз. И еще раз вышел его вальяжный мощный друг – без опаски вышел, как хозяин и женщины, и ситуации, – а Витька – в морду ему из баллончика!

Вырубился тот, рухнул на пол. Тут уж Витька – бог ему судья – ногами его обслужил и сковородой, взятой с кухни, по голове добавил.

Жена, красивая женщина – по-другому у Витьки и быть не могло, – не издала ни звука, только стояла, сжав лицо ладонями, и смотрела на схватку самцов, как и подобает породистой самке.

Витька сделал свое дело и, не проронив ни слова, уехал. Приехал к нам и все рассказал. Мы его пожалели. Я знал, что он болеет, но Витька не посвящал в свои дела окружающих, я никогда с ним об этом не говорил. Витька то исчезал, то появлялся, принося в наш дом только радость. Но однажды – я был на работе – он позвонил мне из больницы, и в его голосе слышались панические нотки:

– Юра, Юра! Ты можешь вот сейчас, немедленно, приехать?

– А что случилось, Вить?

– Ничего не могу объяснить – приезжай как можно быстрее!

Мы в редакции шизиков навидались достаточно, нас ничем не проймешь, и людская боль лишь тогда хватает нас за сердце, когда она пробивается сквозь омертвевшую, циничную журналистскую «чешую» – его голос пробил ее сразу. Я тут же прыгнул за руль и рванул в больницу, которая, к счастью, находилась неподалеку, на развилке Ленинградского и Волоколамского шоссе. Сейчас я знаю, что это за больница. А тогда – не знал... Влетел на его этаж, в его палату, и Витька, в таком дурацком для него, аристократа, больничном халате, сунул мне в руки видак: «Быстро уезжай, и чтобы тебя никто не видел!»