СТАРОМОДНАЯ МУЗЫКА При лунном свете, При лунном свете, Танцуйте тихо, танцуйте, Нэтти! Полночный зал так чуток и так звонок, Часы с амурами и парою колонок Роняют дряхлый звон, как думы долгах лет… Пойдем смотреть на темные картины, Заставим дребезжать большие клавесины, Ведь лунный свет проходит сквозь гардины! Сыграем же гавот иль чинный менуэт… При лунном свете, При лунном свете, Танцуйте тихо, танцуйте, Нэтти! Как дали в тьме великолепно-странны, А звуки медленны, кристальны и жеманны, Как будто барышни в робронах и чепцах… Ах, при луне мы оба с вами дети, Хоть я старик душой, а вам легко на свете Вы в белом платьице, о, маленькая Нэтти, В прелестных черненьких чулках и башмачках! При лунном свете, При лунном свете, Танцуйте тихо, танцуйте, Нэтти! Мой милый друг, мелодии мечтают? И кто-то дразнится, в углах их повторяет? Как долго ноты зал умеет сохранить! У вас лицо смеется и серьезно… Моя лукавая, ступайте осторожно, А кружева края поднять немного можно И месяц искоса улыбкой подразнить. При лунном свете, При лунном свете, Танцуйте тихо, танцуйте, Нэтти! Танцуйте так, как предки танцевали, Что в Бога верили и парики таскали И говорили: «льзя», «засим» и «посему»… А кончите, с поклонами мы разом Портретам праотцев, смеясь, язык покажем И после обо всем мы никому не скажем! Давайте, Нэтти, так: не скажем никому? 1915 «Как бубенец шута, я был опять болтливым…» Как бубенец шута, я был опять болтливым, И вечером опять чего-то остро жаль… Проклятье похоти казаться злым, игривым, И, развалившись, лить искристый яд в хрусталь Надменным модникам и женщинам красивым! И вот бежит-бежит медлительным приливом Какая-то печаль, огромная печаль… Зачем пророк в змею свой Ааронов посох Пред чернью, как жонглер, бесстыдно превращал? Ах, трубадур, гремел средь чучел безголосых, Как медь звенящая, бряцающий кимвал!.. А где-то, где-то есть на каменных утесах Не лгавший, праведный, неведомый философ, Что всё Безмолвие под полночью приял… 2 января 1915 СПб «Мир – как хрусталь…» Мир – как хрусталь, Прозрачна даль И ткут вуаль Пред новой ночью дали. Мой дух – буддист, Он – мертвый лист… Мир грустен, чист, Как женщина в печали. Вечерний свет, Давнишний бред… О, нет, Гамлет Не умер на Лаэрте! Да, жить… Мой путь? Взглянуть, вздохнуть, Направить в грудь С улыбкой жало смерти… 3 января 1915 СПб «Мне хочется срезать цветы магнолий…» Мне хочется срезать цветы магнолий, Мне надо рассыпать жемчуга нить… Каждый день ей надобно боли, Моей душе, чтобы жить! И эта душа хочет вечно яда, Ах, самых глубоких, больных часов! Каждый день ненавидеть надо И слушать звон кандалов. Хорош он, Паяц, когда он хохочет! Кармэн, умирая, так хороша… Бейте в грудь! Ведь проруби хочет Покрытая льдом душа! 17 января 1915 Царскосельская железная дорога ДО-ПИТЕКАНТРОП До-питекантроп был веселой обезьяной, Живой, чесавшейся, порывистой и странной, Меланхолически глядевшей на закат. Весенним вечером, желанием объят, Обнюхивая след, он за своей Дианой Бежал и подвывал и воздух пил, как яд, А осенью, томим бессмысленной Нирваной, Он нюхал, скорченный, душистый листопад И думал, что не он, а лепестки грустят. Он очень чутко жил под знойным солнцем юга В опасной роскоши таинственных дубрав. Какую отдала ему его подруга Голконду нежности, бесстыдства и испуга Средь пятен солнечных и ароматов трав! Как веселил его тапир или жираф! Как акробатом он взлетал на сук упруго И как пронзительно визжал он, увидав, Что выполз на припек блистательный удав! Когда же он старел, он был открыто злобен, Бил молодых самцов и силой самок брал; Старейшим став в роду, он делался подобен Всем в мире вожакам – хитер и крепколобен, Уловкам прадедов он внуков обучал И лучшие за то бананы забирал. В конце концов на мху каких-нибудь колдобин, Мохнат, безволен, тощ, он тихо умирал. Ах, этот праотец! Он никогда не лгал! 3 февраля 1915 СПб «Все десять человек лабазников-присяжных…» Все десять человек лабазников-присяжных, Каменнолицые судья и прокурор, И зрители суда – шеренга лысых, важных, Почтенных горожан на первом месте хор, А дальше множество тех милых насекомых, Что в Лету выбросит с ладьи своей Харон – В логически-простых, классических хоромах, Где синий день, бродя по мрамору колонн, Ужасен, как лицо забытой жертвы стужи, Ждут слов преступника средь полной тишины. Его пошлют на казнь торжественные мужи. Его дела низки, безумны и страшны. И кто-то маленький, спокойный и печальный И всем собравшимся столь явственно чужой, Как камень в тишину, вдруг уронил из дальней И странной глубины, как Знание, пустой, Неведомо к кому, слова: «О, да, не верьте… Я преступлением служил, как лучший гном, Идее Вечности, Ничтожества и Смерти…» Его не поняли. Он был казнен потом. 10 февраля 1915 СПб |
