«Глетчером, синим глетчером…» Глетчером, синим глетчером Я шел между острых льдов. Мне хочется бросить вечером Несколько усталых слов… Странных слов… Горит закат исступленный, Горит молчаливый лед… Я один, один, утомленный, Среди кровавых высот… Злых высот… Ночь ниспадает на шпицы, Я умираю в ночи… И крики, как дикие птицы, И мысли мои – мечи! О, мечи! Женщина белая рядом… Она целует меня… Ты – Смерть, женщина с умным взглядом? Ты нежишь свое дитя? Смерть… дитя… НАДМЕННОСТЬ ПАДШИХ La garde meurt, mais elle ne se rend pas! «Всё внешность, всё углы, всё страшно, плоско, ложно…» Всё внешность, всё углы, всё страшно, плоско, ложно Как ты, буддийский бог, бесстрастнейший кумир! Но не хочу, чтоб был тот необъятный мир, В котором надо брать все вещи осторожно, Как циник и маркиз, почтительно-безбожно. Он из папье-машэ, он в Сан-Суси – Памир! Мы знали Океан, подвалы и гаремы, Мы плакали от струн, мы жили с мудрецом, И вот пред истиной стоим лицо с лицом. Развратные рабы обрындевшей триремы, Мы, честно-низкие, бессмысленны и немы, В немом неведомом ворочаем веслом. Пусть рядом брат, сестра!.. Мы не сотрем со лба У них печаль и пот такого же раба. Надменность гибнущих – не звякать нежным звоном Тебе мы молимся, о фатум, о сова! И ни изяществом, ни мыслью и ни стоном Мы не напудрим мир, дарованный Законом. ГРЕХ Да, наслаждение, конечно, есть победа! И женский поцелуй, и жалкий взгляд врага, И иронически убитая тоска, И в звуки рифм и нот перерожденье бреда! Но только жгучий грех вполне есть наслажденье. Быть может, потому, что в нем острей игра… Иль знает суть Добра – немыслимость Добра – Лишь глубочайшее, упрямое паденье? Быть может, потому, что в честности нет риска, Миража гибели – желанный бриллиант… И что талант – порок и что порок – талант, И в нем я одинок и смерть ко мне так близко! Есть сказка древняя у персов иль японцев (Иль сон родил ее? Мой самый древний сон)… Что раз был взвешен грех и тяжким был найден, Но только тяжестью пленительных червонцев. СОН
Я помню ночь, как черную наяду… Гумилев. Шестистопные ямбы Плыву, с своевольством не споря Тяжелых, ныряющих гор, И чувствую неба и моря Громадный и свежий простор. Безвольно отдавшись наяде, Я вижу, как смотрит она, И есть изумленье во взгляде И страшная есть глубина. Огромны глаза, как у рыбы, А губы влажны и мягки, Но есть в них и злые изгибы Какой-то предвечной тоски. Во все проникая, все чуя, Я море люблю, темноту, Внезапную боль поцелуя И хищную недоброту, С которой глядит одичало Наяда в безбрежную тьму… Я — бледный, холодный, усталый, С улыбкой покорен всему. Мы двое — немые скитальцы В просторе и что впереди? Я тонкие-тонкие пальцы Наяды держу на груди. И зная, что я умираю, Что кровь леденеет моя, Я тело наяды ласкаю, Холодное тело ея… Мы двое, шепчу я наяде, Целуя, спокоен и тих, Волос ее мокрые пряди, Зеленых, пахучих, густых… «На звездном полотне большого небосклона…» На звездном полотне большого небосклона Узор спокойного и страшного растенья Одной из звезд и одного мгновенья Вырезывает ночь из черного картона. Нашептывает мне предательство и ласки Чужой и теплый мрак, рассудочный и пьяный, А кружева листвы надушены и пряны, Как волны домино лукавой дамы в маске. Молчать, и быть, и красть!… О, боль, о счастье жала! Жить сумасшествием и быть при всех, как все, Жить преступлением, жить мертвым, жить во сне, Но жить, прожить всю жизнь во что бы то ни стало! О, ДАМА ПИК! Колосья тяжелы и полдень мягко-зноен, И небо пахаря бездумно и светло. Как звонко в воздухе здоровое hallo!.. Бегут разбега ржи… Степенен и достоин, Размерный звон зовет на празднество, в село. Мне грустно потому, что я теперь спокоен, Мне грустно потому, что счастие пришло. Чего, чего мне ждать в моем разумном мире? Всё достижимое я на земле достиг… Моя Эсфирь живет в правдивости и в мире И стал правдив и добр мой ум и мой язык… Я бросил глетчеры, я руку дал Эсфири, Я в соты мед принес офортов, нот и книг… Но ночью изредка смеется дама пик! Зачем меня с собой не уведет она? Ведь в величавый час, когда взойдет луна И декламируют старинные куранты Те заклинания, что знают некроманты, Ведь дама пик сведет, блистательно-страшна, На фестивал в аду, насмешливо-галантный, Монаха, пьяницу, безумца и лгуна! |
