«Весь день один, угрюмо-равнодушный…» Посв. Валентину Лозинскому Весь день один, угрюмо-равнодушный, Я в зимнем сумраке, не двигаясь, лежал. Без дум, без сил, тяжелый и бездушный, Я всеми нервами, всем существом молчал. В моей душе погасли жизни звуки, И тяжесть пустоты царит в моем мозгу… Я всё лежу, без страха и без муки, И будто бы ищу сбежавшую тоску. Ее огонь меня бы жег и мучил, Я плакал, плакал бы и я бы проклинал… Но бури нет, хотя нависли тучи… И безучастно я не думал и лежал. Так пагода стоит, толпою позабыта; Угрюмо оперлась о спящий ряд колонн, И пылью алтари священные покрыты, И паутины сеть висит со всех сторон… И дряхло, и темно, и мертвенно-прохладно, И звонко в высоте у сводов звуки мрут, И идолы кругом, уродливы, громадны, Стоят, глядят, молчат… Они чего-то ждут… «Мне царство грезилось великой тишины…» Aetas, quae vindice nullo Sponte sua, sine lege, fidem rectumque colebat. O. Nason Мне царство грезилось великой тишины, Последние века задумчивых людей. Спокойны были все, и нежны, и умны, Во имя вечных солнечных лучей. Там жизнь труда – борьбы мечтательным годам Не говорила нет с насмешливостью злой, Обсерватория, библиотека, храм Там береглись молитвенной толпой. Среди тенистых рощ встречал седой мудрец С спокойной радостью, как тихий, долгий сон, Земного бытия торжественный конец, Предвечного таинственный закон. Все перестали лгать, никто не оскорблял Короткого в веках мгновенья своего, И каждый каждого глубоко уважал, Как знавшее о Боге существо. И их любовь была – испуг случайных встреч, И благодарное, грустящее прости За взгляд взволнованный, прерывистую речь, За новый миг, украденный в пути. Мне царство грезилось великой тишины, Задумчивых племен средь храмов и полей… О, неужели злость и глупость там нужны И люди не поймут других людей? «Мир ваш. Он отдан простакам…» Мир ваш. Он отдан простакам, Которым чужд восторг и храм И мысль которых мыслью сжата. Но мы напоминаем вам: Жизнь – свята. О вы, подобные червям, Вы преданы пустым делам, Пустым и низменным усладам. Но мы напоминаем вам: Смерть – рядом. Из сердца вырванным словам Смеетесь вы… Вы чужды нам, И все вы нападете разом. Но мы напоминаем вам: Мы – разум. ШУТ Среди воспетых персонажей Средневековья, средь пажей, Жидов, бродяг, принцесс и стражей, И трубадуров, и царей, Лишь шут, веселый и проворный, Мне полюбился глубоко… Любимец мой лишь шут придворный За бубенцы, за горб его. Пред разукрашенной палатой, Средь пышных рыцарей двора, Как понимает шут горбатый, Где глупость, злость, где мишура… Судьба дала ему прозренье С большим, страдальческим горбом, Он видит зло и преступленье, Всё то, что скрыто под добром. Я так люблю его остроты На чванство знати на пиру, Презренья сдержанного ноты И слов запутанных игру, Но шут молчащий, шут не едкий, С больным, задумчивым лицом, Шут, собирающий объедки В пустынном зале под столом, Вслед даме, гордой и богатой, Глядящий где-то в уголке, Ты ближе мне, бедняк горбатый, Мудрец в дурацком колпаке. «Есть безмолвные, робко бредущие…» Есть безмолвные, робко бредущие Без желаний по жизненной мгле, Неживые, но всё еще ждущие, Неземные, но здесь, на земле. Я их знаю по их неуверенным, По измученным, лживым глазам, И по лицам, то странно-растерянным, То застывшим, то отданным снам, И по голосу четкому, ровному, По скучающей мысли над всем, По покорности мертвой условному, По глухому вопросу «зачем»… «Что ты плачешь, мой друг, как ребенок?..» Что ты плачешь, мой друг, как ребенок? Всё забудь, что ты можешь забыть, Руль направь по теченью спросонок И плыви, и плыви… чтобы плыть… Не тверди, что не дремлет сознанье, Что томит тебя сытости рай, И святым покрывалом страданья Примиренной души не скрывай. Молодым ядовитым упреком Правды, правды в себе не буди, В поединке с хохочущим роком Не подставь беззаветной груди… Всё пройдет, этой смелости ласки, Горделивой свободы обман, Потускнеют манящие краски И сольются в далекий туман. Снова будешь доволен судьбою, Снова будешь смеяться, любить, Снова мелочь иголкою злою Будет сердце пустое язвить… |
