«Я не люблю театр. Я вижу слишком ясно…» Я не люблю театр. Я вижу слишком ясно Актера в Гамлете, за сценою кулису, Партер же… о, партер, он выглядит прекрасно! Мне, правда, иногда вдруг больно за актрису. Но я люблю концерт. И лица погруженных В простор, вдруг созданный дрожаньем первой скрипки, В мир звуков, дарящий глубинам утомленных То скорбь его души, то ласковость улыбки. Бросаю часто я наброски за колонкой: Я сохранил из них – горбатого больного И профиль женщины с ним рядом, бледной, тонкой, Глядевшей холодно, задумчиво и строго. В них драма чуялась – как будто тени смерти По лицам шли – ее и грустного урода… Я подписал потом набросок мой в конверте – Под ней – Esmeralda, под ним же Quasimodo. Я помню, рос тогда в прелестных, тихих муках Напев оркестра и… Как слез просило чувство! Не знаю почему. Что было в этих звуках? Но разве речь людей нам передаст искусство… Но если б женщина, красивейшая в свете, Вдруг вспомнила б свое, пусть грустное, паденье, Так это, может быть, напомнило бы эти Аккорды странного и робкого волненья. В ЗАБЫТЬИ Лежу один; будто смятый; И чую – мне жутко тут. Где-то идут солдаты, Барабаня, солдаты идут. Все нити, все, с миром странно Оборваны; все слова… Грубая где-то пьяно Жизнь хохочет, шагает – раз, два! Шагают в такт… Ровно, звонко. Отбросил волну портьер. Гордо звеня шпажонкой, Фатоватый идет офицер. Мне кажется жизнь ужасной, Жизнь этой толпы людей, Сытой, здоровой, красной, Новгородцев, смолян, вятичей… Прошли. Ложусь. Пусто, слепо… Портьеры забыл спустить. Странно, смешно, нелепо: Барабанят и любят ходить. TAEDIUM VITAE Мы, милльоны прошлых И еще живых, Горделивых, пошлых, Добрых, умных, злых, Мы – рабы бессменных И немногих чувств, Уж запечатленных Творчеством искусств. Сны стары сомнений, Как и чары нег; Десять ощущений – Вот весь человек. И когда философ Иль болтун пустой Кинут в чернь вопросов Беспокойный рой, И она заспорит Иль, раскрывши рот, Слушает и вторит И спасенья ждет – Я пожму плечами, Вял и раздражен… Ах, двумя словами Он давно решен, Ваш вопрос проклятый, Выросший в речах, Суженный и смятый В новых мелочах… Пусть мудрец и клоун К правде путь найдут: Не найден еще он, Но он есть! он тут! Выход! Жить! Известен Должен быть ответ! Почему же есть он? Выхода и нет. Все мы, все, играем Гамму ту же нот И (ужасно!) знаем Гамму наперед. Знаем, что полюбим, Будет «да» и «ты»… Знаем, что погубим В браке все мечты, К «мы» от «я» подростка Перейдем и (жаль…) Станем скучно, жестко За прогресс, мораль… И, таща невидно Всё к своей норе, Понесем солидно Пошлость о добре. А мечи, а храмы Наших лучших лет Не поймем тогда мы Или скажем – бред… Будем, тупы, тупы, Лгать умно, как все… После — полутрупы В старческой красе. Мир сполна показан Был давно до нас, Каждый звук уж сказан Много, много раз… «На дно погрузились останки от шкуны…» На дно погрузились останки от шкуны, В песок бесконечный и плоский… Баюкает зыбь и швыряют буруны, Ломают о скалы, заносят в лагуны Отбитые, черные доски. У бухт они дремлют, где пальмы прелестны, Ныряют в прибоях средь пены, Ко льдам примерзают, бесцельны, безвестны… Их судьбы изменчивы и интересны, Но трупы не ждут перемены. ДЕВУШКА В БАЛЬНОМ ПЛАТЬЕ Кто смерть нарисовал пугающим скелетом, Кто мог косу в суставы ей вложить? Кто мог так не хотеть расстаться с этим светом, Чтоб смерть такой себе вообразить? О, он был мужиком, попом, но ни поэтом И ни философом не мог он быть. Смерть – это девушка в одежде светлой, бальной, Но у нее простой и добрый вид; Она покинула большой дворец хрустальный, Пришла прильнуть к огню твоих ланит, Она зовет тебя – мой мальчик, мой печальный, — С такой улыбкой нежною глядит. Вся – легкая, вся – сон, смерть – в бальном платье Вы знаете – прозрачна кисея, Летит лазурный газ, волной душистой вея, И кружевом украшены края. Она заботится: Ах, как твой жар? Сильнее? И после: Ждал? Ну, вот же, вот и я… Пришла, сидит; твоя подушка смята – Она поправила: ведь ты без сил. Нагнулась ласково и шутит, что богата Невеста-смерть… Смерть не скелет могил, Она – как женщина, которую когда-то Ты трогательно в юности любил… |
