ТАНГО Гурман и сибарит – живой и вялый скептик, Два созерцателя презрительно тупых, – Восторженный поэт – болтун и эпилептик – И фея улицы – кольцо друзей моих. Душою с юности жестоко обездолен, Здесь каждый годы жжет, как тонкую свечу… А я… Я сам угрюм, спокоен, недоволен, И денег, Индии и пули в лоб хочу. Но лишь мотив танго, в котором есть упорность, И связность грустных нот захватит вместе нас, Мотив, как умная, печальная покорность, Что чувствует порок в свой самый светлый час, А меланхолию тончайшего разврата Украсят плавно па под томную игру, Вдруг каждый между нас в другом почует брата, А в фее улицы озябшую сестру. К РИСУНКАМ БЕРДСЛИ Весьма любезные, безумные кастраты, Намек, пунктир, каприз и полутон, Урод изысканный и профиль Лизистраты, И эллинка, одетая в роброн. Здесь посвящен бульвар рассудочным Минервам, Здесь строгость и порок, и в безднах да и нет, И тонкость, точно яд, скользит по чутким нервам И тайна, шелестя, усталый нежит бред. ПОСЛЕДНИЙ ТУАЛЕТ Скрипач – гротеск ужасно-длинных линий, Фигура Дебюро иль Паганини – И дама бледная со скорбным ртом, С красивым, но истасканным лицом – Лицом камелии и герцогини – Задумчиво свершают tete-i-tete Самоубийц «последний туалет». Им холодно в нетопленной гостиной, Просторной, неприветливой, пустынной… Бестрепетен, неумолим, жесток, Ложится с улицы на потолок Луч электричества, простой и длинный; Две белых маски – Глинка и Мюрат – Как вечность тупости, со стен глядят; И в позе неестественной артиста (Овал лица, улыбка – от Мефисто…) Весь в черном, как могильщики, скрипач Смычком передает как плач Рапсодию бравурнейшую Листа. Склонившись, женщина впивает сны… Яд приготовлен. Письма – сожжены. ТАБАРЭН Е tu, ribelle cor, perche al villano I muscoli robusti, il sangue sano E l'ignoranza invidi? Eccoti danze, fior, chiome fluenti, Candidi petti, volutta cocenti… Ridi una volta… ridi! Stechetti Колышатся во тьму, как пурпурный кошмар, В палаццо Дьявола изгибы вожделений, И бедра женские и женские колени Во что-то общее сливают смутность пар. Банкиры тяжкие; бессмысленные лбы; Стеклянные глаза; безжизненные души; Безногих стариков чудовищные туши Почтительно к столам приволокли рабы. Как тени под водой – фигуры полутьмы; Вуаль фантастики кидает свет лиловый И все впивают сны бесстыдного алькова, Телодвижения танцующей чумы. И все заражены. Властительный угар Разгорячил людей дыханьем пряным танцев И под мелодии усталых итальянцев В интимные углы уходит много пар. В постелях напрокат желанья мертвецов Так упоительно, так остро будут грубы… Гадюки – пальцы их – и две медузы – губы – Добьются стиснутых в страдании зубов! Мелькают тенями угрюмые лакеи И тухнут лампочки… пустеет темнота… Я глажу грустные, как смятая мечта, Растоптанные листья орхидеи. Но вот темно совсем. Последнее людское, Последний шум вдали неясно угасал… Легло на тишь, на мрак, на опустелость зал Прощающее, умное, большое… Зачем же плакать так, ты, сердце Арлекина? О, улыбнись, молчи… И вот безмолвен я, И с люстры падает усталая змея, Медлительная лента серпантина. ДЖЕНТЕЛЬМЭН И ГАВРОШ Богатый джентельмэн с седою шевелюрой, С тем холодом, в котором много хмурой Презрительности, зла и благородства, Со взором, видящим все тени и уродства, И уличный Гаврош, живой и полупьяный, С ужимками умнейшей обезьяны, Столкнулись вечером. На город безобразный Лег выспренный закат и бросил блеск экстазный На тех бесчисленных, что с ритмом батальонов Свой marche patriotique во славу двух Законов – Желанье Женщины и неименье Цели – Немолчно отбивают по панели. Гаврош кричал: «Паденье министерства! Расстрел бастующих! Неслыханные зверства! Падение бумаг! Вот номер "Радикала"!» И джентельмэн спросил, прищурившись устало: «Что нам с тобой, мой друг, до смены кабинета?» «Monsieur, для Вас, меня и дамы полусвета Само восстание уже имеет цену!» Гаврош понравился седому джентельмэну. ЦИРКАЧКА Как на Гольбейновской гравюре, смерть брела За гибкою спиной актрисы. Дитя трапеций и кулисы, Она циркачкою-наездницей была. Я часто с ней ходил в пропахший морем порт О тропиках мечтать безмолвно, Когда холодный и великолепный норд Гонял однообразно волны. Закутавшись в плащи, на серых камнях дамб, Вдвоем, как статуи печали, Смотрели молча мы на дали, На копьеносный и колеблемый, как ямб, Отряд таинственно-красивых кораблей, На толстые, как бюргер, бочки, На просмоленных и обветренных людей И дальние суда, как точки. И я любил ее – лицо и стук шагов, Болезненность и благородство… Как обаятельно банкротство, Когда оно интеллигентно и без слов! И я ведь знал ее так остро-глубоко, Ее vin triste прогулок к морю… О, эта литургия горю! А все ценили в ней эффект и более всего – Сквозь зубы брошенный, как будто с полусна, Призыв лениво-дерзких ноток Того «поди сюда», которое она Заимствовала у кокоток. |
