ТРОТТУАР (ПЕТРОГРАД, 1916) Измените смерть мою в жизнь, мои кипарисы в лавры и ад мой в небо. Осените меня бессмертием, сотворите из меня поэта, оденьте меня блеском, когда я буду петь о смерти, кипарисах и аде. Джордано Бруно О героическом восторге L'ART POETIQUE A quelle existence triste, precaire et miserable… se voue celui qui s'engage dans cette voie douloureuse qu'on nomme la carrifcre des lettres!,. les nerfs s'irritent, le cerveau s'enflamme, la sensibility s'exacerbe; et la nevrose arrive avec ses inquietudes bizarres, ses insomnies hallueinees, ses souffrances indefinissables, ses caprices morbides, ses depravations fantasques, ses engouements et ses repugnances sans motif, ses energies folles et ses prostrations enervees, sa recherche d'excitants et son degoflt pour toute nourriture saine. Theophile Gautier «Размер моих стихов есть поступь легионов…» Barbarus hie ego sum, quia non intellegior illis. Ovid. Trist. V. eleg. 10. v. 37 Размер моих стихов есть поступь легионов, Разбитых варваров, бургундов иль тевтонов, Бесчисленных, густых, ползущих в тьме и в тьму, Однообразных туч, угрюмых ко всему, Гул низколобых орд, раскаты долгих стонов, Немолчный Океан глухих и грозных звонов, Насмешки верящих во власть немых Законов И бросивших свой край так, вдруг, нипочему… И голос музы – клич. Медлительный, безбожный, Но и рассудочный, и хищно осторожный, Грудной и медный зов седого трубача. Распространяет вдруг его труба, рыча, Как самка дальняя в своей тоске тревожной, Меланхоличный вой, свирепый, безнадежный, И, ноги в поножах во мраке волоча, Все варвары гремят, опрастывая ножны. MAESTRO Кто мальчиком еще таился и любил Портьеры тяжкие и запах фолианта, Роб-Роя, Зигфрида и капитана Гранта, Кто плакал без причин, был нежен, был без сил – Того отметил Бог проклятием таланта. Быть может, Бог его в раздумьи уронил На красные цветы запущенных могил, Не зная, что создать – пигмея иль гиганта. Стал мальчик юношей, и лампа Алладина Вела его в толпе фигляров и бродяг, На нем была всегда минутная личина, Его влекла к себе бездонная трясина, Он был влюблен в намек, в уродливость, в зигзаг, И ночью мучила его Первопричина, Когда взбирался он пугливо на чердак, Где, точно blanc-noir, легли луна и мрак. Стал взрослым юноша, когда он понял сухо, Что непонятна ночь, а лозунг дня «дави»… О, у него был стиль, и взгляд, и тонкость слуха, И сердце было всё в запекшейся крови! Il bravo мэтром стал… Лови успех, лови! Но по ночам поэт в подушку плачет глухо, Что в жизни он не знал самоотдачи духа, Простой, не мыслящей, бессмысленной любви!.. В БИБЛИОТЕКЕ Мучительно сознать, что мы из старых нитей Плетем свою канву, ненужные творцы; И в библиотеке стыдится дух открытий Средь сотен тысяч книг, где спят их близнецы. Любой покойник знал все наши сны и речи И лавры древних слов хранит любой экстаз… Мы открываем Бог, как будто мы Предтечи, Мы плачем, мы творим, как будто просят нас… Наверно, человек когда-нибудь устанет Блуждать за новизной под добрый смех веков; Быть может, некогда земля безмолвной станет И люди будут жить с иронией богов И в библиотеке улыбкой сфинкса ранит Брат брата своего средь саркофагов слов. НА КЛАДБИЩЕ Средь белых-белых плит тоскливо воют духи, С небес безжалостно глядят глаза Астарты И, как зловещие и умные старухи, Законы Космоса играют молча в карты. В беззвучности гробов спокойны, как природа, Милльоны червяков едят людские туши… От трав струится в ночь, как ладан, запах меда И бродят при луне влюбленных мертвых души. И в красном сюртуке плута-магнетизера К ним homo sapiens несет с подмосток розу. И в кладовых своих тончайший ум актера Взрывает мусор слов, ища костюм и позу. «Я верблюд, чересчур нагруженный…» Я верблюд, чересчур нагруженный Всем богатством, что только могли Люди видеть в лазурной дали И душой оплатить восхищенной. Взяв сокровища груз благовонный, Мы пустыней обратно брели, Я, верблюд, и феллах прокаженный, Проводник мой, мой ум, раздраженный И печальный изгнанник Земли… Я упал под тюками в пыли. Тяжелы на истертых плечах Драгоценности рынков далеких! Как он хлещет меня, мой феллах, Между глаз, утомленно-глубоких. И певцу всех путей одиноких Перед смертью являет Аллах Самый добрый мираж на холмах: Рощи пальм на озерах широких, Земледельцев средь жен чернооких… Издыхаю в горячих песках. «Есть шелест шелковый нам дорогого платья…» Есть шелест шелковый нам дорогого платья Любимой женщины, идущей тихо к нам, Чтоб провести, грустя, рукой по волосам… Ты голову прижмешь к ее худым плечам, Несущим аромат давнишнего объятья, И думаешь о том, что так смешны проклятья, Что мы, ничтожные, давно добры, как братья, Что нам нельзя, нельзя не изменить мечтам!.. Так хрупкий вечер мой, неизъяснимо странный, С какой-то женственной, серьезной чистотой Приходит в комнату, где книги и диваны, Ковры, оружие, старинные романы, Раблэ, и Свифт, и Скотт; и бюсты – чередой Уроды светлые, излюбленные мной – Здесь Квазимодо, Пан, Вольтер, Сократ… Как пьяный Гашишем нежности, я мучим добротой! Что в жизни я искал? Пергаментовой пыли! Я наложить хотел чертеж на небеса Отчетливый, сухой и строгий, как глаза И щеки желтые патриция, что были Прелестней для меня, чем юная краса!.. О женщина, о та, с духами вялых лилий, Приди, приди ко мне в часы моих бессилий, Приди, приди ко мне, погладь мне волоса! |
