КАТИЛИНА Уж день среди колонн блуждал, как синий, бледный, Чуть слышный, ласковый предатель и старик, Но смех патрициев гремел, как грохот медный, И истеричничал патрицианок крик. И взгляды кабана искали взгляд русалки, И черные рабы вели в альков гостей. Все были голые, матроны и весталки, И потому вино казалося хмельней. Потухшие глаза; и лужи от вина; И шкуры тигров; смех; левкои; розы, розы… Они дождались дня, бесстыднейшие грезы Земли, пустой земли, что мертвенно скучна!.. В углу был распростерт холодный труп раба. И пьяно-нежная, изящная Луцилла, Упавши на живот, задумчиво-тупа, В густой крови раба мизинчиком водила. Сенатор без зубов, бессильный от вина, Глядел восторженно, измученно и пьяно, Как ослепительна, спокойна и стройна Нагая Клавдия дразнила павиана. С косматым галлом спит, с рабом своим, Криспина, Уносит Юнию обрюзгший ростовщик… И вот предстал в дверях сухой и строгий лик… И загремело всё: «А вот и Катилина!» И томно уронил стальной аристократ: «Да, наконец и я средь фавнов и наяд… Я плебсу толковал по кабачкам Субуры, Как улыбаются наедине авгуры»… НА СЕВЕРЕ Торжественно мертво царит над мраком свода Загадочность и власть болезненных сияний. Полгода странный день, белесый день мечтаний, Неразрешимый мрак, как хаос тайн, полгода. Есть сумасшествие в безмолвной и могучей Однообразности и берега, и моря. Заклятьям прадедов меланхолично вторя, Страдают чуткие шаманы тундр падучей. Но груды скал лежат, угрюмы, непокорны, Обнявшись навсегда, огромны, неуклюжи, Как северных баллад нахмуренные мужи… Полгода странный день, полгода хаос черный! «В просторах космоса пороки ночью внятны…» В просторах космоса пороки ночью внятны. Их грустный гимн звенит на арфе отдаленной. Ты слышишь ли насмешливый, бездонный, Несказанно-печальный и развратный И нежный-нежный глас над нашим изголовьем, Когда мы чуткими становимся, как дети? Диабаллос, в течении столетий Гонимый честным бюргерским сословьем, Скиталец, мученик, противник всякой власти, Крылами в холоде размеренно взмывая, Поет во тьме о познанности рая, О бренности, о роскоши, о страсти, Об одиночестве, упрямстве и отваге, И о предерзостном и гибельном весельи Распутника в благочестивой келье, Из схимников уйдущего в бродяги. О, эта долгая и странная рулада, Рассказанная в тьме неспешным баритоном! Кто это я? Не глупый ли астроном, Узнавший вдруг о том, что надо? Не засмеялась ли строжайшая Нирвана? Не плачет ли мотив коварнейшего танца? Не тени ль пронеслись Летучего Голландца И Вечного Жида над далью Океана? Диабаллос! Твой ученик, в обличьях, В личинах мерзостных, бездомный, как собака. Он хочет проникать, как шпага, в душу мрака. Касаясь звезд и жара ног девичьих! КОЛОДЕЦ В ЭЛЬ-ДЖЕМАХЕ
Есть колодец в Эль-Джемахе. Кто посмотрит вглубь колодца, Тот не плачет, не смеется, Тот не помнит об Аллахе, С той поры, как в Эль-Джемахе Посмотрел он вглубь колодца. «Этот побыл в Эль-Джемахе», – И указывают пальцем, Если кто глядит страдальцем, Тих и бледен, как на плахе. «Этот побыл в Эль-Джемахе!» – И указывают пальцем. Ах, и я был в Эль-Джемахе! В глубину глядел я жадно – Там безмолвно… там громадно… Я влачусь с тех пор во прахе… Но и я был в Эль-Джемахе! Там безмолвно… там громадно. КОЛЛЕКЦИЯ ТИШИН Il a tout de meme des belles choses – le silence et l’immobility… E. Rod. La course a la mort «Это может быть, что вы не замечали…» Это может быть, что вы не замечали, Что на этом свете вовсе не одна, Разные есть тишины, что тишина Может в камне быть, иль, например, в вуали. Тишина всегда есть в искренней печали. Я всегда искал ее, ее одну, Эту сложную, большую тишину По старинным и заглохшим амбразурам, В лампе под зеленым абажуром И под небом серым, благородным, хмурым… Так как в юности я был в любви несчастным, Так как я скучаю и всегда один, Так как я считаю в мире всё напрасным, Я собрал себе коллекцию тишин. Труд мой был безмолвным, долгим и опасным. Слово лишь намек роскошнейших молчаний. Дружелюбные читатели стихов, Вы должны быть сами полными мечтаний. Я еще коллекции сбираю — снов, Глаз, закатов, тьмы и северных сияний. «Как мучают они! Я знаю их туманно…» Как мучают они! Я знаю их туманно, Но их ведут за мной уж многие года – Воспоминание, прозренье иль мечта… Как будто видел я когда-то их, и странно, Что я не видел их, конечно, никогда. Их укоризненно рождает тишина, Как очертание той истины и доли, Что надо было взять, что недоступны боле И мне, избравшему, как все, удел лгуна, Творца, ученого, дешевки, болтуна… Чуть вечер. Осень. Тишь. Широкая дорога. Скелеты тополей, как черная печаль, По сторонам ее. И холодно и строго Синеют небеса, как матовая сталь. Старик и девушка идут куда-то вдаль. Неспешен ровный шаг. Они идут без слов. Костюм у девушки опрятен, но не нов; И в пыльном сюртуке ее товарищ старый. По контуру плаща я вижу – он с гитарой… Эпоха, кажется, сороковых годов. На фермах, отозвав взбесившихся собак. Их, верно, слушают соседи и соседки И подпевают им: Hallo, Marie, clique-claque! Когда звенит старик на струнах кое-как, А девушка поет пустые шансонетки. Как меланхолией овеяна просторность! Усталый вечер ткет прозрачную вуаль, И небо холодно, и бесконечна даль… В походке старика – великая покорность, В глазах у девушки – прелестная печаль. |
