Ветер умер. Немного побродит
И опять тишины полоса…
На девичью одежду походят
В складках свисшие вниз паруса.
Неподвижны лазурные дали,
Уж давно не видать берегов;
Солнце в перистой, легкой вуали
Утомленных жарой облаков.
Я ловлю в их случайном изломе
То головку, то льва, то мечи…
Как я рад отдаваться истоме
И сказать своей мысли: молчи.
Я устал от бесплодных вопросов,
Я устал понимать… Я — гляжу.
На обветренных лицах матросов
То же самое я нахожу.
Вижу шкер отдаленную груду,
Их лиловый, зазубренный край…
Этот остров, обрубленный к Sud’y,
Будто горб… Или… как каравай!..
А вот эти поменьше, как ломти!..
Нет, смешны и неточны слова…
Если ветер проснется, пойдемте
На далекие те острова?
Издали казался он лиловым,
Призрачным и легким, тот гранит,
Созданным лишь мыслью или словом;
Рядом же он выглядел суровым,
Черный и огромный. И молчит.
Весь в морщинах трещин, каменных извилин,
Будто зная что-то, что дает презренье,
Он стоял насмешлив, одинок и силен,
Глядя вниз на море, на его волненье.
Чайки длиннокрылые любили
Тяжкого отшельника покой,
Стаями над скалами кружили
Множеством рассыпавшейся пыли,
В воздухе подвижной белизной.
А бурун, тревожен, говорлив и волен,
С гребнем бесконечным белой-белой пены,
Недоволен чем-то, вечно недоволен,
Окружал, как пояс, каменные стены.
К морю величаво опускались
Мощными уступами верхи;
Каменные кресла разбросались,
Всюду изумрудные цеплялись
Мягкие, ласкающие мхи.
Мхи сиденья кресел бархатом заткали
И прошили мохом серым, волокнистым,
Здесь сидишь и чуешь, как чаруют дали,
И приходят мысли о большом, о чистом…
Острова изломанные горы
Хвойными лесами поросли.
Были серебристые озера,
Полные святыни и простора,
Брошены в трущобах, как рубли;
Засмеявшиеся ярко между веток
В самой-самой чаще солнечные блики…
Шумы сосен, купы елок-однолеток,
Сырость, тишь и строгость, запах земляники…
Пахнущие хвоей извивались
Тайные тропинки по лесам,
Вдруг, ошеломляя, открывались
Дальние просторы и скрывались
С новым поворотом, где-то там…
А на горном шпице был дольмэн старинный.
Кто упорно мыслил, кто здесь пел молитвы?
Скальды иль шаманы? Дети леса – финны?
Викинги-бродяги, ищущие битвы?
Кажется, что остров заколдован:
Мимо проплывая, моряки
К каменным, обрывистым основам
С ласково неверующим словом
В море побросают пятаки.
Если ж, бросив, слышат близко голос птичий,
Значит, есть опасность мели, бурь, туманов…
Сколько лет живет он, тот морской обычай
Странствующих в море хмурых капитанов?
Хижины у тихого залива
Сгрудились по отмели кругом.
Жители их были молчаливы,
Тяжки, коренасты, некрасивы;
Вечно пахли рыбой, табаком…
Мудрую хранили тишь и безмятежность
Стариков глубоких выцветшие лики.
Рано узнавали здесь покой, безбрежность
И жестокость моря, что уносит крики.
Что-то безразличное осталось
В взглядах их, испытанных борьбой.
Библия в селеньи почиталась,
Вечером за трапезой читалась
Девушкой с белесою косой,
Той, которой ночью что-то рассказали
Колокольцы стада в тишине предгорий,
Что выходит к морю посмотреть на дали
Часто-часто в бурю, – нет ли лодок в море?
Жили и другие, о, другие,
В чаще незатронутых лесов;
Знавшие желания большие,
Странные, ужасные, пустые,
Грезы сумасшедших городов…
Что в их прошлом было? Вера? Утомленье?
Что их всех связало? Бог или безбожье?
Это были люди, знавшие: мгновенье
Не должно грязниться ни враждой, ни ложью.
Бледные, с огромными тазами,
Полными стыдливости и мук,
Жили, заколдованные днями,
С ласково-безмолвными устами
Несколько людей и их подруг.
Жили годы, годы, бросив все исканья,
На громадном камне, брошенном средь моря,
И сплелась меж ними чуткость пониманья
Взоров, настроений, спрятанного горя.
Слушайте меня. Вообразите
Девушку, ребенка, мудреца,
Каменные кресла на граните,
Моха поразбросанные нити,
Плещущие волны без конца…
Медленный, как эпос, дальний шум раската
Величавых сосен, голубые дали,
Лица, складки, краски при лучах заката
Или в предрассветной палевой вуали.
Слушайте же! Жизнь моя разбилась,
Дух мой был замучен и разбит…
Сердце мое, сердце утомилось,
Тяжкое, оно уже не билось,
Пал я, обескрылен, на гранит.
Всё, чем жил я прежде, было всё преступно,
Видел я, что к смерти шла моя дорога,
Знал я, что спасенье мне уж недоступно,
Но я жил, бродил там, думал много-много…
