V. «Когда чертеж окна квадратом странно-белым…» Когда чертеж окна квадратом странно-белым На небе вечера недвижимо стоит И спать не в силах я, по камням опустелым Иду на площадь я, на ширь звенящих плит. Иду по улицам и ветер лоб целует, Как губы бледных фей, несущих холод тьмы, На небе силуэт уродливый рисуют Громады спящие, в которых сперты мы… Есть что-то страшное в безумии их транса… И окна кое-где светло освещены, Как будто между карт какого-то пасьянса Ряд карт уже открыт, а прочие темны… На площади есть храм, огромный и суровый; Размеры площади прекрасно-велики. Санкт-Петербург, ты дал, абстрактный и свинцовый, Геометрически-красивые круги! Там ряд домов далек; там правильно построен И царственно широк размеренный простор; Там ровно дышит мрак; там каждый звук утроен И медлен станет шаг и долог станет взор. А храм! А, этот храм… Он мощный; он красивый. Он прост по замыслу; велик его объем. Рабы поставили в работе кропотливой Его, как Кесаря, чтоб быть ничтожней в нем. И он таит в себе великую прохладу И сны, страдания и чаянья веков… Темноты паперти ушли под колоннаду, Под исполинский строй торжественных столбов, Где гулы тишины и тени притаились… Прижав к колонне лоб, мы впитываем тьму, И кажется, что мы бессильно прислонились К груди красавицы, холодной ко всему. Чеканит время цепь немого размышленья На строгих ступенях, на паперти пустой, И понимаю я, что это не прощенья, А Бог могущества, Бог власти надо мной. VI. «Ночная улица прекрасна и ужасна…» Ночная улица прекрасна и ужасна. Змеей ползет толпы многоголовый гад, И неестественно, победно-нагло, ясно Шары огромные бестрепетно горят. Толпа, как целое, свои слова сливает В пчелино-общий гул, идущий до небес, На перекрестках вдруг шумливо разбухает, Тасуется с другим течением вразрез; Летят стальных жуков рокочущие стаи, С глазами круглыми, пронзающими ночь; Как ящики с людьми, звенящие трамваи Глотают, носятся, выкидывают прочь… И оттого, что свет из мрака вырывает То неприятный взгляд, то скалящийся рот, И каждое лицо мгновенно исчезает, И это всё шумит и всё ползет, ползет, Мне кажется, что я на странном маскараде Мильярдов мертвецов при сказочных огнях, И, сразу потонув в неисчислимом стаде, Я чувствую лишь страх, бездонный, дикий страх! А окна лавок их! Огромнейшие рамы Бесстыдны, холодны и залиты огнем… Хрусталь сверкающий, блестящие рекламы И кукла с вежливым, безжизненным лицом… И, сжав в отчаяньи и ненависти губы, Я, ледяной, иду, расправив плечи, грудь!.. Я сам уж часть толпы, я сам оскалил зубы И, хищный, я шепчу: пусть тронет кто-нибудь!.. VII. «Но, возвращаясь вновь, по поздним и пустынным…»
Но, возвращаясь вновь, по поздним и пустынным, Широким улицам в свой одинокий дом, Я предаюсь мечтам, как путь мой, ровным, длинным, Безбрежным, правильным… Я думаю о всем. Я создаю роман во вкусе Вальтер-Скотта Иль констатирую, что было в этом дне, Иль вспоминаю кисть то Мемлинга, то Джотто И нахожу в них дух, родной и близкий мне. Но чаще мысль моя уходит в глубь загадки: Зачем, когда наш мир прекрасен и велик, Мы так трусливы, злы, так мелочны и гадки, Зачем повсюду шум, повсюду тупость, крик? Чего они хотят? Урвать в свое мгновенье Аплодисмент, покой иль даже, даже чин! Какой фантом, мираж – исканье наслажденья! Иль их теории – причины всех причин… И часта я хочу внушить себе терпимость: Всё то, что в мире есть – всё создано Творцом. И предо мной встает Всего Необходимость, Вся стройность Космоса, в котором мы живем. Творец… Творец… Творец… Но разве не насмешка Пред Целью Общею все цели нас, людей? Вся наша суета с сознанием – ты пешка Уж в предначертанном стремлении вещей? И часто мыслю я, что если бы задачу Мне задал кто-нибудь – изобразить Творца – Что б я нарисовал? Я не смеюсь, не плачу, Я понимаю всё под знаком – нет конца, Так вот я, умница, что я бы по дорогам Поставить мог взамен часовенек Христа? Я отвечаю – Бог рисуется мне Богом Жестоким и большим, как неба пустота. И если б я хотел молиться, быть послушным, Я б создал идола, обжорливым, тупым, Я сделал бы его огромным, равнодушным, Ужасно-правильным, холодным и слепым. Я создал бы его в лучах надменной славы, Он был бы с волею, но был бы горд и мертв… Да, дикари, они, конечно, были правы: Не Кветцалкотль ли он, живущий кровью жертв? Я строил бы ему простые теокали, Квадраты тяжкие, где мы бы, не любя, Но деловитые, без гнева, без печали, Давали б идолу, как должное, себя. VIII. «Да, это было так: глухой бульвар, окрайна…» Да, это было так: глухой бульвар, окрайна. Я ночью шел… Зачем? Я шел любить, мечтать, Я почему-то был совсем необычайно И странно ласковым, готовым всё обнять. По мокрой улице мелькали беспрестанно Обличья темные, спеша, спеша, спеша… Отдельный огонек горел под крышей странно, Как одинокая и умная душа… Чуть-чуть шел мелкий дождь и мне казалась зыбкой Бульвара глубина, темнеющая там, И молча я слагал с застывшею улыбкой Сонеты призракам, бредущим по ночам. Ах, эти призраки! И мне казалось – каждый Несчастен был и слаб, и бесконечно мал, Затерян в темноте и был охвачен жаждой, Чтоб кто-нибудь его ласкал бы, разгадал… Зачем в такую ночь они еще бродили? Ведь город каменный, неведомый, большой!.. И было больно мне, что все они скользили, Скрывались, шмыгали, сливались с темнотой… И вдруг я увидал – недвижная застыла Как будто женщина… далеко… на скамье… Я ближе подошел. Да, женщина. Закрыла Она платком лицо… Спала, казалось мне. Я рядом сел и ждал: она не шелохнулась… И стал меня страшить недвижный силуэт… Что с ней случилося? Зачем она согнулась К коленям головой? Она жива иль нет? Быть может, это мать; она в глубоком горе; Ребенок умер, сын, прелестное дитя; Окаменевшая в отчаянном укоре, Она не чувствует ни ночи, ни дождя. Иль это нищая? Иль это… Или это… Не умерла ль она на улице одна?! Я с криком сжал плечо и руку силуэта… И голову свою приподняла она. Ужасно дряхлая, безбровая старуха, Безжизненно-тупа, глядела в темноту, Большими складками свисали щеки сухо, Уж затемненные в густую желтизну. Губами тонкими не мне она шептала Необъяснимое… И побрела во тьму… Согнувшись, медленно… И вот уже пропала… Я плакал, я дрожал… не знаю почему… |
