II У гор раскидывают станы Арабов дикие сыны: На жертву им обречены Купцов эменских караваны. Милы арабам, всем страшны, Их кони гордые, С речною сталью ятаганы И складки бедой сутаны. Песок сияньем ослепляет. В бездонной неба глубине Ни тучки… Всё в бессильном сне… Сидит, недвижно тень бросает Араб на нервном скакуне; Как хищник, очи напрягает, Туда, где струйкой пыль витает В зыбучей, знойной желтизне. Ага, завидел он верблюда… Он видит, как с его парчи, С горбов, серебряные блюда Кидают быстрые лучи… Еще верблюды… Много люда… Молчи, араб, и жди. Молчи. Пускай идут, смеясь, покуда Не прекратят их смех мечи. Летят, как облако, семиты Из-за холмов быстрее стрел; Купцов разбросанные свиты Берут пищали на прицел; Вот залп… Другой уж не поспел, Верблюды вмиг ордой отбиты, Проводники их перебиты, Никто укрыться не успел… III Несут в святилище Каабы Свои богатые дары Чернобородые арабы; Перед порогом, на ковры Снимают туфли, но мудры, Они к Аллаху никогда бы Не подошли смиренно-слабы, Идут спокойны и добры. А после тонут величаво В харчевней дымных облаках; Войны и силы злое право Пред ними мечет всех во прах, И их молчанье, гордость, слава, Смелейших в скачке и боях – Для робких – зависти отрава, Для смелых – знанье, что есть страх. И перед ними молодая, Блудница кружится нагая, Лаская дерзостью очей; Хозяин гнется, подавая Пахучий кофэ для гостей, А в щели запертых дверей На них глядит, волнуясь, стая Гарема томных дочерей. Весна 1910 «Она в мое сердце глубоко…» Она в мое сердце глубоко Руками забралась и сжала Кровавое сердце жестоко. «Трепещет!» – наивно сказала Она с любопытством ребенка И долго смеялась и звонко. Весна 1910 «Она была добра и мною не играла…» Она была добра и мною не играла, Она была добра, всегда была добра… Она словам моим растроганно внимала, Не говорила мне, что мне уйти пора… Она мне голову задумчиво ласкала, Раз на колени к ней упавшую без сил, Она мне целовать одежду позволяла… Но я о том ее, я сам ее молил! И, помню, в темноте разубранной гостиной, Где падал с улицы мертво на потолок Луч электричества, бестрепетный и длинный, Она от губ моих не отнимала ног… Я бросить не могу ни одного упрека, Мне не было любви, но было всё дано. Холодною игрой насмешливого рока Мне счастья обвинять ее не суждено! Она была добра… Покорна, как гетера… Но… мир мне пуст… мне нечем, нечем жить… Как часто я гляжу на дуло револьвера И как хочу тогда ее поблагдарить… Весна 1910 ПИСЬМО Моя хорошая! О, как я истомился, Как я устал молиться и рыдать. А раньше я, я вовсе не молился… Нет сил, нет слов, чтоб это передать! Приди ко мне, на миг и не любя; Я буду ждать тебя. Я буду долго ждать… Но если не придешь, то напиши, родная; Ведь так легко две строчки написать. И я пойму, что, письма отсылая, Я лишь сержу, и брошу докучать. Ты добрая; я буду ждать – ответ, Хотя бы только «нет»! Я буду долго ждать… Не презирай меня. Все дни мои тревога, Мне нету сна, я не могу читать, Я сумасшествия молю у Бога, Я эту грудь хотел бы разорвать… Когда же смерть освободит меня! Я буду ждать ея… Я буду, буду ждать… Весна 1910 ПЬЯНОЕ Мы живем в раю цветущем, Средь прекрасных тайн и снов, В быстром времени, несущем Много новых, дивных слов, Средь бесследно проходящих, Странных призраков людей, В тьме лесов, листвой шумящих, У грохочущих морей. Но больным и скучным взглядом Рай за гробом ищут все! Вот же он! Со мною рядом В тайне, ласке и красе! В самом центре мирозданья Я, да, я – существовал! Люди! Сон существованья Вас еще не изумлял? Мне всегда, всегда так странно, Что вот это – это я, В этом теле неустанно Кровь работает моя, Что моя рука – вот эта, Что сейчас цветет весна, Что средь бездны звезд планета Мне, как дар, одна дана, Что меня развратность тянет, Что бездонна неба твердь И что некогда настанет Удивительная смерть… Лето 1910 Усикирко |
