II. «Теперь мне всё равно, где жизнь моя проходит…» Теперь мне всё равно, где жизнь моя проходит – Здесь, в городе, сейчас, иль двести лет назад… Ведь в самом главном жизнь на жизнь всегда походит Хоть я люблю ее. Я жизни очень рад… Борьба вокруг меня – мой интерес. Мгновенье На звездочке одной из Млечного Пути, И это всё равно, какое представленье В туманных образах увидеть и уйти. Я с интересом всё слежу и замечаю, Я аплодирую, презрительно свищу И знаю про себя, что ничего не знаю, Но и познания я больше не ищу. И смесью странною иллюзий и событий Доволен я теперь. Иду, иду вперед От старых тщетных дум к тщете других открытий, Пока на полпути всё смерть не оборвет. Но очень странный мир – прозрачный и не сущий – Теперь вокруг меня. Пустой, просторный дом Иль медленный поток, рой призраков несущий Под колпаком небес, стеклянным колпаком… Я, помню, испытал когда-то очень юным Впервые мир вокруг как призрачный кристалл. На яхте бились мы на море, по бурунам, Я на штурвале был и тягостно устал. Под утро мы вошли, хотя без сил, но гордо, Как будто в сказочный, величественный грот, В спокойный коридор глубокого фиорда… Штурвал я другу дал, а сам взял в руки лот. Я так тогда устал, что отдых был не нужен; Как странный механизм, я мог не отдыхать… Но перед всем я был столь слаб, столь безоружен, Не в силах ни любить, ни лгать, ни рассуждать. Сознанья не было, но двигался я стройно, И стали верными размахи с лотом рук, И из моих глубин мучительно спокойно Родился новый мир и властно стал вокруг. Огромный, красный шар стоял над горизонтом, Багрился каменный, морщинистый обрыв, С него сосновый лес свисал мохнатым зонтом, А цвет воды был блекл, и нежен, и стыдлив, Как женская душа, больная ощущеньем Всего изящного, когда она грустит, Что можно оскорбить раздумье выраженьем, И осторожно так, так тихо говорит. Всё суживалась вдаль фиорда анфилада; Он неподвижным был и светло-голубым; Чем дальше в глубину, тем более громады Казались легкими, прозрачными, как дым… Мы плыли между них, безвольны, молчаливы, И претворяли сон в реальность без конца, Но открывал фиорд всё новые извивы, Как ряд лазурных зал волшебного дворца… Смягчая контуры, туман ложился сказкой, Царица тихих вод забыла здесь вуаль, Прозрачную вуаль… Какой стеклянной маской, Какой фальшивою казалася мне даль! О, эта даль лгала! Она была картиной, И мир не прежний был, а лживый и пустой!.. Я говорил: «Здесь пять»… «Четыре с половиной», — И голос мой звучал как будто бы не мой… Безмолвно изумлен, я мерил нити лота И сам не мог сказать, я рад был, я страдал?.. Нет, помню, был момент – и зарыдало что-то, Что я себя, себя навеки потерял! Я Истину узнал. И Истина убила Земную истину — правдивость, счастье, смех… И только Ложь, да, Ложь так странно походила На Божью Истину!.. О, только Ложь и Грех… III. «На шпиц Исакия иду я деревянной…»
На шпиц Исакия иду я деревянной И ветхой лестницей, ползущей по стенам, Меж балок и стропил. Здесь храм ужасно странный И пыльный, и пустой, скелетно-голый храм. Здесь вспоминается невольно Квазимодо, Любивший эту тьму, запутанность и тишь… Последняя ступень, обрывок небосвода, Вот шаг еще один, – и море, море крыш! Вглядимся. Шума нет. Он не дошел до слуха. Вся груда города видна нам с высоты. А эта точка там, ничтожная, как муха, Ползущая внизу – твой ближний, ты, сам ты. Большие улицы лежат внизу, как щели; Коробки с окнами – вокруг, назад, вперед; Колодцы двориков, квадраты, параллели… Да, мухи строили не хуже пчел свой сот! Разумно в центр бегут прямые магистрали, Лежат зеленые, большие острова, За ними море, ширь, синеют дали, дали, И город пополам змеею рвет Нева. Мне нравится найти знакомое строенье, Иль изучать квартал, понять его всего… Страх, любопытство, смех и страшное презренье Охватывают нас, когда мы высоко. Здесь центр. Обмен вещей и соты самых знатных. Там рынки жирные и грязных улиц сеть. Там лес фабричных труб, дымящих, черных, статных, Глотающих дрова, железо, уголь, медь… У города есть рот. У города есть ноги. Как войско с копьями, видны суда в порту, От города бегут железные дороги, Полоски белые уходят в широту… И всюду, всюду труд… Что надо моралистам, Кричащим о труде? Да разве мало им? Да разве кто-нибудь живет еще под чистым, Безбрежным небом дум, под небом голубым? О, братья-муравьи, зачем нам лгать напрасно? Не-муравьиное – момент иль маскарад… Как море хорошо… Да, море так прекрасно! Как хочется туда, далеко, за Кронштадт… IV. «Я многое люблю. Моя душа ласкает…» Я многое люблю. Моя душа ласкает. Но эта ласковость пуглива и легка… Такие звуки есть: ведь иногда, бывает, Затихнешь на момент и ах, издалека Идет мелодия… Чуть слышная крадется… Кристально чистая… и всё растет, растет… Я утончаю слух я… вот она! вот льется! Но я боюсь, боюсь – сейчас она умрет! И также я люблю – задумчивые тучи, Средь стриженных кустов знакомую скамью, Случайное лицо иль памятник могучий… Дома… о, да? дома как часто я люблю! Я знаю умный дом за загородной рощей. Он мил мне осенью, когда грустит земля… К нему идешь верст шесть большой аллеей с тощей И пыльною листвой… Лежат кругом поля, Немые, черные… Заросшие канавы… Есть изредка мостки, где доски дребезжат, Совсем по-старчески… а в черных щелях травы Прорвались, проросли и будто бы глядят. Вокруг так широко, так тихо, но не строго; Здесь не торжественна, как в чаще, тишина: Природа севера под городом убога, Забита, ласкова, болезненно нежна… Там, позади лежат неясные домишки, Так, что-то серое и жалкое вдали, На верстовых столбах наклеены афишки, Крикливо-скучные; они всегда в пыли, Ярки, разорваны… А грядки огорода Водою залиты по самые края… Здесь вся замарана, оскорблена природа… Но только здесь она совсем моя, моя… И ей смеясь в лицо, глядит многооконный Вдруг в поле выросший нелепый великан; А дальше облако – гремит неугомонный Наш город, лабиринт, наш улей, наш вулкан… Иду, иду вперед, тихонько улыбаясь Своим же собственным, чеканенным словам, Холодным и прямым, и медленно ласкаюсь К нечетким контурам, к белесым небесам. Но вот и рощица. Она вдали казалась Сперва пятном, затем — манящей и густой, А чуть войдешь в нее и видишь – разбросалась Вся роща соснами, гак редко, по одной… Стволы изрезаны – инициалы, даты; Бумажки от конфет, измятая трава, И всюду люди, смех; рабочие, солдаты; И тяжкой грубостью облеплены слова. Сюда по праздникам мещане приезжают С едой, завернутой в газетные листы; Приказчики девиц жеманных занимают И шутят неумно. Зевая, крестят рты… Я этих не люблю. Но встреча с бандой черни Мне не мерзка в тиши готических лесов. Лишь целомудренный и чуткий свет вечерний Крадущейся змеей застынет меж стволов, Падет печаль на лес и, кажется, из чащи, Как Беклин подсказал, вдруг выйдет Тишина Прозрачной нимфою, восторженной, молчащей, Иль выглянет коза, пуглива и нежна, – Как я тогда люблю покинуть этот древний И ясный мир мечты и видеть – сев под ель, С мешками, с пилами, в онучах (из деревни…), Безмолвно делит хлеб рабочая артель. Я быстро уловлю по паре восклицаний, Откуда, кто они, тяжелые рабы; Но что мне им сказать? Мы дети разных граней, Я молча ухожу от их чужой толпы. Иль с осторожностью, всему и всем не веря, Какой-то в картузе мелькнет и, видя трость, Скорей скользнет в кусты походкой полузверя, И помнишь только взор, и худобу, и злость. Я знаю и его. Страданье под цинизмом, Заплеванная мысль, подвальные года… Он выброшен, как сор, огромным механизмом Тупого, страшного и стадного труда. Кольнут ланцетом боль и холод всепрезренья, Ложится медленно скучающий покой… Другое существо! Какое утомленье Дает всегда другой… Какой урод – другой! А иногда смешит мой вечно грустный разум Свиданье, парочка, в кустарнике, в тени… И так же, как всегда, по жесту, слову, разом Поймешь всю сущность их, как мыслят, кто они… Поймешь их запертый, опасливый и нищий, Ужасный мозг кротов… и пошлость нежных поз… Как жалко, как смешно! Как хочется быть чище Хоть на минуту им! Дадим им пару роз… Опушка редкая и дальше вновь дорога, Где слышно день и ночь, как телеграф гудит, И широко кругом… кругом вдруг стало много, Просторно, далеко… такой прелестный вид! На голом склоне дом, который я ласкаю; Крыльцо с колоннами, огромнейшая дверь… Его поставил здесь какой-то граф… не знаю… При Павле, кажется… Палаццо ветх теперь. Всего один этаж. Построен в строгом стиле Эпохи Ренессанс. Есть милый мезонин. Когда-то здесь был парк; потом его срубили, Остались только пни и несколько осин. Дом на три четверти небрежно заколочен, Спит холод нежилой меж четырех колонн… Когда я здесь брожу, мне кажется, что очень Всё презирает дом… и очень утомлен. Пусть он развалина, пусть чернь его сломает, Немой аристократ, он щурится на свет Насмешливо, умно и что-то вспоминает – Быть может, Ланнера, роброны, менуэт… Как равнодушен он, как понимает бренность И пустоту людей; их вкусов, мнений, слов! И на его лице застыла неизменность, Та каменная тишь, что есть у стариков. И я историю его восстановляю – Все полтораста лет проходят предо мной; Его строитель, граф, как я предполагаю, Был немец или швед, бездарный и сухой. Я думаю – дома нам выявляют личность: Дом низок и широк – нет строгих взмахов в высь, Как в стройной готике. Как будто в педантичность Прямые линии квиритов облеклись. Здесь Ренессанс стоит не тот логично-ясный, Роскошный, мастерской, как было там, у тех, А сжатый севером, весь тусклый и бесстрастный И нет в нем радости… В нем угасает смех, Который чуется в свободной колоннаде, Огромной, правильной и пьяной светом дня… Наверно, этот граф… он рос на плац-параде И жил и мир, и жизнь упрямо не ценя. Да, это черствый дом. На скате косогора Рассудочный квадрат, старинный, неживой… О, души мертвые пред свежестью простора! Но этот дом, он мой… Он тоже, тоже мой! А милый мезонин пристроен после. Славный, Уютный, ласковый… Голландское окно И крыша острием. По капители явно, Что был он выстроен не так-то уж давно, В сороковых годах… как на него похожи Те, что описывал Тургенев, Полевой… Ах, там наверное болталось молодежи В сочельник под вечер с графиней молодой! Здесь шли тогда леса, безбрежные болота, Лес напирал вокруг угрюмо, тяжело… Куда-то всё ушло… Но почему нас что-то Терзает только тем, что это всё ушло? И кажется тогда, что сам ты исчезаешь Неумолимо в мрак, без воли, без следа… Эй, старый, темный дом, ты ничего не знаешь? Ты знаешь, но молчишь… Ты знаешь. Знаешь, да… Когда большой закат над полем угасает, И поле – Океан, неведомый для нас, И незабитое одно окно пылает Кровавым отблеском, как страшный, красный глаз, Я знаю, – ты кричишь, что этот мир – жестокий, Но ты хранишь ключи всем тайнам, ко всему, И ты хохочешь в тьму, зловещий, одинокий, Ты надрываешься от хохота во тьму! |
