Я остался один. Снова попытался вернуться к чертежам, но всё было тщетно. Мозг отказывался соображать.

– Похоже, генерал окончательно выдохся, – раздался из‑под стола знакомый ехидный голосок.

Из тени, деловито отряхивая усы, появился Рат. Он взобрался на ножку стула и с интересом посмотрел на меня.

– Не дождёшься, – устало усмехнулся я.

– Принёс трофеи с поля боя, – крыс ловко подкатил к краю стола два небольших, но идеально ровных шампиньона. Белые и гладкие, как две жемчужины. – Нашёл в подвале у одного чинуши. У него там целая плантация, идиот даже не знает, каким сокровищем владеет. Думает, это просто грибы.

Я посмотрел на грибы. Потом на остатки продуктов на кухне. В голове что‑то щёлкнуло.

Через десять минут перед Ратом стояло крошечное фарфоровое блюдце, а передо мной – обычная тарелка. Всё было до смешного просто. Я вынул у шампиньонов ножки, мелко порубил их с остатками мясного фарша, который не пошёл в заказы, добавил ложку сливочного соуса, щепотку «соли», начинил шляпки и отправил в раскалённую духовку на несколько минут. Просто, быстро, почти из ничего.

Рат с недоверием обнюхал свой гриб, потом осторожно откусил крошечный кусочек. И замер. Он прикрыл свои чёрные глазки, и его длинные усы мелко задрожали от удовольствия.

– Я не понимаю, – пробормотал он с набитым ртом, и его голос звучал почти благоговейно. – Я просто не понимаю, как ты это делаешь. Взять то, что буквально валяется под ногами, и превратить это в шедевр…

Я устало усмехнулся, отправляя в рот свой гриб. Горячий, сочный, с насыщенным мясным вкусом и нежным сливочным послевкусием. Это было именно то, что нужно.

– Всё самое ценное часто валяется под ногами, Рат, – тихо сказал я, глядя в пустоту. – Люди просто не замечают. Им лень наклониться.

Понедельник – день, как известно, паршивый. Особенно когда ты всё воскресенье провёл на нервах, а потом до трёх часов ночи корпел над чертежами, пытаясь запихнуть свои гениальные идеи в рамки законов физики. Я спал часа четыре, не больше, и всё это время мне снились какие‑то кошмары: то баронесса Земитская отчитывает меня за неправильно сваренный кофе, то шестерёнки моего будущего Царь‑Мангала разлетаются по всей кухне. В общем, когда я, качаясь, как тростинка на ветру, ввалился на кухню, я был готов к привычной утренней тишине и запаху горячего масла. Но точно не к тому, что меня там ждало.

Моя кухня жила своей жизнью. Она гудела, шипела и пахла так, будто я проспал не до шести утра, а до самого разгара обеденного ажиотажа. Аромат крепкого, свежесваренного кофе смешивался с запахом поджаренного до золотистого цвета лука. На плите что‑то уютно булькало, а по разделочной доске раздавался чёткий и уверенный стук ножа.

Вся моя маленькая армия была в сборе и при деле. Вовчик, с лицом буддийского монаха, достигшего просветления, медитативно чистил гору моркови. Казалось, для него в этот момент не существовало ничего, кроме корнеплода и овощечистки. Рядом Настя, моя сестрёнка, напевала под нос какую‑то незамысловатую мелодию и протирала и без того сверкающие тарелки. А у плиты, элегантно помешивая что‑то в большой кастрюле, стояла Даша. Её рыжая коса смешно подпрыгивала в такт движениям, а на щеках играл лёгкий румянец от жара.

– О, шеф проснулся! – она обернулась на скрип двери и улыбнулась так широко и солнечно, что в нашей вечно сумрачной кухне, кажется, стало светлее. – А мы уж подумали, ты решил объявить понедельник выходным.

Я замер на пороге, как истукан. Мой сонный мозг отчаянно пытался сложить эту картину в нечто осмысленное. Они все здесь. В шесть утра. В понедельник. И они, чёрт возьми, работают. Без моих приказов и утреннего рыка. Хотя стоит уточнить, что я толком на них никогда и не рычал. Но это уже так… отступление.

Настя, вытерев руки о белоснежный фартук, подошла ко мне. Её огромные серые глаза смотрели с такой неприкрытой заботой, что мне стало как‑то неловко. Я к такому не привык. В моём мире забота проявлялась в идеально наточенных ножах и вовремя поданных заготовках.

– Мы решили дать тебе поспать, Игорь. У тебя и так дел по горло с этим твоим… грилем‑переростком. Все эти чертежи, расчёты, встречи… Я вчера вечером с Дашей списалась, и мы решили, что утренние заготовки возьмём на себя. Так что иди, садись. Твой завтрак стынет.

Она кивнула на маленький столик в углу, где мы обычно наспех перекусывали. Там уже стояла большая кружка с дымящимся кофе и тарелка, заботливо накрытая другой, чтобы сохранить тепло.

Я ошарашенно переводил взгляд с Насти на Дашу, потом на Вовчика, который, кажется, так и не заметил моего появления, полностью погрузившись в морковную нирвану. Что ж, это было… приятно. Чертовски приятно. Я, Арсений Вольский, привыкший, что моя бригада поваров в Москве начинала шевелиться только после моего появления и раздачи ценных указаний, столкнулся с чем‑то совершенно новым. С искренней заботой.

– Спасибо, – с трудом выдавил я, чувствуя, как краснеют уши. – Правда, спасибо.

Я прошёл к столу и тяжело опустился на табурет. Кофе был в точности как я люблю – чёрный, как ночь, и крепкий, как удар кузнечного молота. Без сахара. Я сделал большой глоток, и терпкая горечь начала прогонять остатки сна. В этот момент ко мне подлетела Даша.

– Это вам, шеф. Для укрепления сил, – проворковала она, снимая с тарелки крышку. Голос у неё был какой‑то низкий и бархатный, отчего по спине пробежала стайка мурашек.

Я опустил глаза. На тарелке лежала обычная яичница. Два яйца. Но приготовлены они были… необычно. Кто‑то – и я кажется догадывался, кто именно – не поленился и при помощи какой‑то формочки или просто невероятной ловкости рук придал яичнице форму идеального, ровного сердечка. С двумя ярко‑жёлтыми, чуть подрагивающими желтками в центре.

Я медленно поднял взгляд на Дашу. Она стояла, закусив нижнюю губу, и скромно улыбалась, глядя на меня в упор. Но я видел, как её щёки заливает предательский румянец. Поймав мой ошарашенный взгляд, она тут же смутилась, пискнула что‑то вроде «Приятного аппетита!» и, развернувшись, убежала к плите. Оставила меня одного наедине с этим… кулинарным посланием.

Ну вот, опять. Я устало покачал головой, глядя на это нелепое, трогательное и совершенно неуместное сердце. До чего она ещё додумается? Я же вроде ясно дал понять – и ей, и себе, – что мне сейчас не до романтики. У меня на носу война с Алиевыми. У меня проект, от которого зависит наше будущее. У меня тайна смерти отца, которая не даёт мне спать. Какие, к чёрту, сердечки из яиц? Или она думает, что я здесь от скуки развлекаюсь?

Я тяжело вздохнул. К утренней головной боли добавилось глухое раздражение. На неё – за эту девчачью настойчивость. И на себя – за то, что это дурацкое сердце почему‑то не вызывало у меня желания швырнуть тарелку в стену. Ладно, Вольский, с этим разберёмся потом. Сейчас в меню завтрак. А потом – великие дела.

Я взял вилку и с безжалостностью патологоанатома вонзил её прямо в центр одного из желтков. Он послушно лопнул, и густая оранжевая лава медленно растеклась по белку. Если быть честным, по краям яичница была самую малость пережарена, белок получился не таким нежным, как я люблю. Но, чёрт подери, это была самая вкусная яичница, которую я ел за очень долгое время.

Залпом допив тёмный, как смола, кофе, я решительно поднялся из‑за стола. Время нежностей и сантиментов вышло. Пришла пора ковать железо, пока горячо. В самом прямом и буквальном смысле этого слова.

Путь до кузницы Фёдора Громова занял у меня минут десять неспешным шагом. Город только‑только просыпался. Пахло утренней прохладой, угольным дымком из печных труб (да, да, здесь всё ещё были простенькие частные дома, что придавала нашему городу свою аутентичность) и свежим хлебом из соседней булочной. Я шёл по пустынным улочкам, крепко прижимая к груди свёрнутый в тугой рулон ватман с чертежами.