– Игорь, это было что‑то! – прошептала она, и в её голосе уже не было ни капли игры. – Я чуть не захлебнулась слюной, честное слово!

– Это только начало, – усмехнулся я, глядя, как вся съёмочная группа, словно по команде, как сурикаты, повернула головы в сторону духовки.

– Ты не человек, Белославов, ты садист! – простонал Саша из‑за камеры. – Как работать‑то теперь? У меня желудок к позвоночнику прилип!

Я только рассмеялся. Пусть этот Гороховец сидит в своём кабинете и трясётся над своими бумажками. Здесь, на моей территории, происходило то, что не измерить никакими рейтингами.

Все еле стояли на ногах. Снять три выпуска подряд – это было настоящее безумие.

Но усталость была какая‑то правильная, что ли. Мы сделали это. И сделали хорошо. Я это видел по тому, как двигалась команда. Никто не жаловался, никто не филонил. Все работали полноценно.

А потом по павильону поплыл сладковатый аромат запечённого ягнёнка, смешанный с острой ноткой чеснока и свежестью розмарина. Вся съёмочная группа как по команде втянула носом воздух. Усталость на их лицах сменилась чем‑то другим. Голодом. Таким диким, что у меня самого живот свело.

И да, я специально оттягивал этот момент, чтобы вознаградить команду по достоинству, но только после того, как мы всё завершим.

– Ну что, герои труда, – я криво усмехнулся, натягивая свежие прихватки и открывая духовку. – Кто не работает, тот не ест. А кто работает – налетай!

Из раскалённого нутра печи вырвалось облако пара. Я вытащил на свет божий свой шедевр. Он лежал на противне, румяный, блестящий от сока, с хрустящей корочкой.

Я переложил рулет на большое деревянное блюдо. Взял острый нож и сделал надрез. Корочка поддалась с тихим хрустом, и из мяса с шипением вырвался пар. На срезе оно было нежно‑розовым, а в самой середине виднелась сочная, ярко‑зелёная спираль начинки из трав.

Я быстро нашинковал рулет на толстые, щедрые ломти. Каждый кусок полил соусом – он был изумрудного цвета и пах так, что хотелось просто выпить его прямо из соусника. Тарелки передо мной появились будто из воздуха. Команда, забыв про всё на свете, сгрудилась вокруг стола. Никто ничего не говорил. Было слышно только, как звенят вилки и как кто‑то сдавленно мычит от удовольствия. Это был лучший комплимент.

Первым дар речи вернулся к Саше. Он прожевал свой кусок и закрыл глаза.

– Белославов… – выдохнул он с набитым ртом. – Я тебя ненавижу. Вот честно. Как мне теперь есть то, что дома готовят? Это… это просто… Я даже не знаю, как сказать. Мама, прости, но это лучше твоих пирожков. Только не говорите ей, умоляю.

Звукорежиссёр, только энергично закивал, он был слишком занят своей порцией, чтобы говорить. Светлана ела не спеша, маленькими кусочками, как и подобает леди. Но в её глазах плескался такой детский восторг, что это было красноречивее любых слов.

Но эту семейную идиллию, как это обычно и бывает, разрушили. Дверь павильона распахнулась, и снова появилась ассистентка директора.

– Господин Белославов… – произнесла она с лёгкой улыбкой. – Вас опять Василий Петрович к себе вызывает. Срочно. И велел блюдо принести. На пробу.

Весёлый гул за столом мгновенно стих. Вилки замерли на полпути ко ртам. Праздник кончился. Начинался очередной разбор полётов. Я молча взял чистую тарелку, выложил на неё самый красивый кусок рулета, щедро полил соусом и, подумав, украсил веточкой петрушки, которую держал для декора.

– Пойдём, Света, – ровным голосом сказал я. – Время слушать вердикт главного ценителя Зареченска.

Василий Петрович Гороховец, сидел в кресле и с важным видом листал какие‑то бумаги.

Я молча поставил тарелку прямо перед ним. Он медленно оторвал глазки от бумаг и посмотрел на блюдо. Затем взял вилку и нож. Держал он их так неуклюже, будто это были не столовые приборы, а какие‑то незнакомые ему инструменты.

Отрезал крошечный кусочек. Поднёс его к глазам, долго рассматривал на свет. Потом понюхал, сморщив нос. И наконец отправил этот кусочек себе в рот.

Мы со Светланой стояли и ждали. Я видел, как она сжала кулаки до побелевших костяшек. А я был спокоен, как удав. Я уже сотни раз видел этот спектакль.

Гороховец жевал. Долго. Очень долго. Он закатывал глаза к потолку, причмокивал, хмурил свой низкий лоб, изображая титаническую работу мысли и вкусовых рецепторов. Любой человек, хоть раз в жизни евший что‑то сложнее варёного картофеля, понял бы, что это дешёвый цирк. Он пробовал не еду, а проверял на прочность нас. Прикидывал, сколько можно будет сбить с нашего гонорара.

– М‑да‑а‑а… – протянул он наконец, промокая салфеткой пухлые губы. – Неплохо. Весьма неплохо. Я бы даже сказал, съедобно. Изысканно, пожалуй.

Он сделал театральную паузу, наслаждаясь моментом.

– Но… чего‑то не хватает. Понимаете, о чём я? Души в этом нет. Огонька. Нет какой‑то… изюминки. Просто вкусное мясо. А для нашего шоу, для нашего зрителя нужно нечто большее! В общем, идите, молодой человек. Думайте. Думайте, как добавить в ваши рецепты перчинку. А я… я тоже подумаю. Стоит ли вообще продолжать этот ваш… эксперимент.

Он махнул в сторону двери, даже не глядя на нас. Всё. Представление окончено. Можете убираться.

Мы молча вышли. Дверь за нами закрылась с тихим щелчком. Несколько секунд мы просто стояли и молча смотрели друг на друга. Я видел, как её лицо, только что державшее маску ледяного профессионализма, медленно бледнеет. Она поджала губы, и в её глазах мелькнуло что‑то похожее на отчаяние.

Ну вот, началось, подумал я. Сейчас будут слёзы, причитания, что всё пропало. Я уже приготовился произнести какую‑нибудь ободряющую банальность. Но вместо этого я вдруг вспомнил одного похожего типа из прошлой жизни. Тоже продюсер, только в Москве. Он так же сидел в огромном кресле, закинув короткие ножки на стол, и вещал мне, что в моих блюдах «не хватает души». А через полгода его ресторан прогорел, и он пошёл торговать шаурмой у метро.

Воспоминание было таким ярким и нелепым, что я не выдержал. Уголки моих губ дрогнули. Я тихо фыркнул, пытаясь сдержаться, но получилось плохо.

Светлана удивлённо моргнула, её растерянное выражение сменилось недоумением.

– Тебе смешно? – спросила она почти шёпотом.

– А тебе нет? – ответил я, и тут меня прорвало.

Смешок вырвался наружу. Светлана смотрела на меня ещё секунду, а потом её лицо тоже дрогнуло. Она прикрыла рот ладонью, но было уже поздно. Сначала тихий смешок, потом полноценный хохот. Через мгновение мы уже хохотали в голос, прислонившись к обшарпанной стене коридора, не в силах стоять ровно.

Это был не злой смех. Мы смеялись так, как смеются взрослые люди, которые только что посмотрели очень плохую, но очень смешную комедию.

– Искры ему не хватает! – вытирая выступившие от смеха слёзы, выдохнула Светлана, передразнивая его гнусавый голос. – Господи, какая же он напыщенная деревенщина! Он же ничего не понял! Он на полном серьёзе думает, что мы сейчас побежим обратно, будем стучать в его дверь и умолять взять нас в следующий сезон, предлагая работать за еду!

– Он не думает, – поправил я, отсмеявшись и переводя дух. – Он в этом абсолютно уверен. Он – царь и бог в своём маленьком болотце. И он искренне не понимает, что за границами этого болота есть океан.

– И что в этом океане водятся акулы покрупнее его, – закончила она. Смех в её голосе пропал, сменившись стальными нотками.

Она вдруг стала очень серьёзной. Вся весёлость испарилась, а в глазах, которые только что блестели от слёз смеха, загорелся холодный, азартный огонёк.

– Знаешь, Игорь, – сказала она медленно, словно пробуя каждое слово на вкус. – А может, оно и к лучшему. Может, этот жирный боров только что оказал нам самую большую услугу в жизни.

Я молча смотрел на неё, ожидая продолжения.

– Я сегодня уже говорила, что у меня есть хороший контакт в губернской столице, в Стрежневе, – её голос стал ниже, увереннее. – Там мой бывший преподаватель из университета, очень толковый мужик, сейчас возглавляет отдел новых проектов на главном губернском канале. Старый лис, учил меня журналистским расследованиям. Говорил, что из меня выйдет либо гениальный репортёр, либо гениальная мошенница.