Сама Фатима сидела за столом, огромная, неподвижная. Она была похожа на большую злую черепаху, которая втянула голову в панцирь из дорогих шёлковых одежд. Её лицо, обычно спокойное и властное, сейчас было перекошено от ярости. Перед ней лежал тонкий листок бумаги – отчёт от её людей. Она смотрела на него так, будто это была дохлая крыса, которую ей подбросили на подушку. А потом её рука, вся в золотых перстнях, сжалась в тяжёлый кулак и с глухим стуком обрушилась на стол.

– Провалились!

Голос у неё был низкий, но сейчас он сорвался на злобное шипение. Она схватила отчёт, скомкала его в тугой шарик и швырнула в угол.

– Эти деревенские мужланы! Скоты неблагодарные! Они отказались! Все трое!

Она тяжело дышала, её необъятная грудь ходила ходуном. Маленькие злые глазки забегали по комнате, словно искали, на ком бы сорвать злость. И, конечно же, нашли.

– Всё из‑за него! Из‑за твоего никчёмного отца! – прорычала она. – Его идиотская выходка! Его слабость! Он унизился перед этим поваром, и теперь весь город смеётся над именем Алиевых! Он лишил нас главного – нашего авторитета! Страха! Теперь любой деревенщина думает, что может нам отказывать!

В дверях, словно тень, появилась тонкая фигурка. Лейла. Она стояла в проёме, бледная, испуганная. За последние дни она сильно изменилась. Куда‑то пропала её обычная скука и надменность, с которой она смотрела на мир, как на надоевшую игрушку. Теперь она была тихой и сдержанной, а в глубине её красивых миндалевидных глаз застыл холодный, внимательный блеск. Она молча смотрела на разъярённую бабушку.

Фатима заметила её и тут же обрушила на неё свой гнев.

– Что уставилась? Любуешься на то, что натворил твой папаша? Из‑за него мы теперь посмешище! Этот выскочка Белославов не просто готовит свою баланду, он строит свою империю на наших костях! Он забирает наших поставщиков! Наших!

Лейла молча слушала. Каждое слово бабушки било, как пощёчина, но она даже не шелохнулась. А внутри, в душе, где раньше были только капризы и скука, зарождалось что‑то новое. Холодное и тёмное. Ненависть. Она смотрела на эту огромную, властную женщину и впервые в жизни поняла, почему её отец вырос таким. Безвольным, истеричным, жалким. Его просто раздавили. С самого детства. Эта женщина не воспитывала, она лепила из него то, что было удобно ей. И сломала.

– Бабушка… – голос Лейлы прозвучал тихо, но на удивление твёрдо. – Я… я всё исправлю.

Фатима презрительно хмыкнула, даже не посмотрев на неё.

– Ты? Исправишь? А что ты можешь, кукла? Платья менять да ресницами хлопать? Иди в свою комнату. Не мешай мне думать.

Лейла молча кивнула. Не сказав больше ни слова, она повернулась и вышла, тихо прикрыв за собой тяжёлую дубовую дверь.

Оставшись одна в своей комнате, утопающей в шёлке и кружевах, она почувствовала, как её затрясло. Ярость, которую она так долго сдерживала, подступила к горлу. Рука сама потянулась к изящной фарфоровой вазе на туалетном столике. Ещё мгновение – и она бы с криком швырнула её в стену. Так сделал бы её отец. Закатил бы истерику, разбил бы что‑нибудь, а потом плакал бы от бессилия.

Но её рука замерла в воздухе.

«Нет».

Мысль была острой и холодной, как осколок стекла.

«Истерики – это для слабых. Для таких, как отец. Для проигравших».

Она медленно опустила руку и поставила вазу на место. Подошла к зеркалу и посмотрела на своё отражение. На красивую испуганную девушку с тёмными кругами под глазами. А потом заставила себя улыбнуться. Улыбка получилась хищной и злой.

Она больше не будет просто подчиняться. Она должна понять. Понять свою бабушку, её методы, её яд. Изучить его, разобрать на части. А потом… потом создать свой собственный. Более сильный. Более хитрый. Она превзойдёт её. И тогда никто и никогда больше не посмеет назвать её куклой.

А в это время в своём кабинете Фатима Алиева тоже пришла к выводу. Обычная война проиграна. По крайней мере, этот раунд. Давить на фермеров силой теперь бесполезно – за них вступится весь город. Этот повар оказался умнее, чем она думала. Он играл не по их правилам. Он создал свои.

Значит, пришло время перестать играть вообще.

Она медленно поднялась, подошла к огромному книжному шкафу и нажала на неприметный резной узор. Секция бесшумно отъехала в сторону, открыв тёмную пасть стального сейфа. Поворот ручки, щелчок. Фатима запустила руку вглубь и достала оттуда небольшую, отделанную перламутром шкатулку. Она не открывала её много‑много лет.

Вернувшись за стол, она положила шкатулку перед собой и медленно подняла крышку. Внутри, на чёрном бархате, лежали несколько странных предметов: пучок высохшей, почти чёрной травы, которая пахла болотом, маленький флакон с тёмной, маслянистой жидкостью и сморщенный, похожий на птичью лапку, корень какого‑то растения. Это было оружие другого рода. Последнее средство.

Фатима хмуро посмотрела на содержимое, словно взвешивая все за и против. Её лицо стало жёстким, как камень. Решение было принято. Она захлопнула шкатулку, взяла в руки телефон и набрала номер, которого не было в её записной книжке. Она помнила его наизусть.

На том конце ответили не сразу.

– Слушаю.

– Это я, – голос Фатимы был тихим и холодным, как могильная плита. – Мне нужна твоя помощь. Есть работа. Грязная.

Среда должна была стать днём, когда всё наконец‑то войдёт в свою колею. Не показуха для толпы, не съёмки для местного телевидения, а самая обычная, честная работа. Та, которую я знал, как свои пять пальцев, и по‑настоящему любил. С самого утра на кухню потекли первые поставки от моих новых союзников: неказистая, но пахнущий солнцем и землёй картофель от деда Матвея, отборные яйца с ярко‑жёлтыми желтками от Павла, хрустящие овощи от громогласного добряка Николая. Наша маленькая кухня ожила и загудела, как хорошо смазанный механизм. Даша, как рыжий вихрь, носилась между столами, Вовчик, старательно сопя, перемывал гору зелени, а Настя, нахмурив брови, пыталась укротить стопку накладных. Всё шло как надо.

А потом начался какой‑то бред.

Первый звоночек прозвенел, когда Настя решила сварить нам на обед простую молочную кашу. Молоко было свежайшее, утреннее, его привезли всего час назад.

– Игорь! – её голос был таким тонким и испуганным, словно она увидела в кастрюле привидение. – Иди сюда, быстро! Посмотри!

Я подошёл. Молоко, которое она только‑только поставила на огонь, свернулось. Не просто скисло, а превратилось в отвратительную комковатую кашу с мутной, желтоватой сывороткой. И это при том, что оно даже не успело как следует нагреться.

– Странно, – я принюхался. Пахло сыростью и старой тряпкой. – Может, поставщик что‑то напутал? Вылей, откроем другую бутылку.

Настя, брезгливо сморщив нос, так и сделала. Но вторая бутылка, едва её содержимое коснулось дна кастрюли, повела себя точно так же. И третья. Все три литра свежайшего молока на наших глазах превратились в помои.

– Да что за ерунда? – пробормотала Даша, отвлекаясь от разделки мяса. – Может, на кухне слишком жарко?

Но было прохладно. Мы решили пока обойтись без каши, списав всё на какую‑то странную случайность.

Следующий удар пришёлся по ножам.

– Тьфу ты, чёрт! – зло выругалась Даша, пытаясь отрезать кусок говядины. Лезвие не резало мясо, а соскальзывало, будто было сделано из дерева, оставляя на поверхности рваные, некрасивые борозды. – Да что с ним такое?

Она схватила мусат, с профессиональным, злым шипением провела по лезвию пару раз. Попробовала снова. Результат тот же. Нож, которым полчаса назад можно было бриться, стал тупым, как столовая ложка.

– Не может быть! – она смотрела на нож с откровенным ужасом. – Я его сама точила! Он бумагу в воздухе резал!

Она в сердцах отбросила его и взяла другой, поменьше. Сделала один надрез. Второй. А на третьем он тоже безнадёжно затупился. Даша побагровела от бессилия, её руки мелко дрожали.