Следом за ним, как‑то бочком, в палату протиснулся сержант Петров. Форменный китель висел на нём, как на вешалке, знаменитые усы поникли, а лицо стало серым и осунувшимся. Он снял фуражку, вцепился в неё обеими руками и уставился в пол.

В комнате стало так тихо, что я слышал, как гудит кровь в ушах. Только ровный писк кардиомонитора нарушал эту могильную тишину. Пик… пик… пик… Степан молчал, Петров молчал, и я не торопился. Это была его исповедь. Он должен был начать сам.

Наконец сержант с шумом выдохнул, будто из него выпустили воздух.

– Белославов… – голос у него был до того хриплый. Он всё так же буравил взглядом свои стоптанные ботинки. – Я… виноват…

Он замолчал, силясь подобрать слова. Пальцы так впились в фуражку, что костяшки побелели.

– Мой человек. Моя ответственность. Я проморгал. Прогнил мой отдел, выходит… Я тебя подвёл. И город подвёл. Я… – он наконец поднял на меня глаза, и я увидел в них такую тоску и стыд, что мне самому стало не по себе. – Я готов рапорт на увольнение писать. Прямо сейчас. Под суд идти готов… Что заслужил, то и получу.

Он говорил, а я просто смотрел на него. На этого немолодого, замученного мужика старой закалки, для которого слова «честь» и «долг» всё ещё что‑то значили. Злости не было. Только холодный расчёт. Передо мной был человек, которого система почти сожрала. И теперь он был готов принести себя в жертву, чтобы хоть как‑то эту систему оправдать. Глупо, конечно. Но достойно уважения.

Я дал ему выговориться, дождался, пока он снова замолчит, не в силах выдавить ни слова. Тишина опять стала вязкой и тяжёлой. Я чувствовал, как напряжённо следит за мной Степан из своего угла.

А потом я тихо сказал, стараясь, чтобы голос не дрожал от слабости:

– Сержант. В жизни бывают вещи и похуже.

Петров непонимающе моргнул.

– Например, плохая еда, – я позволил себе слабую усмешку. – От неё люди страдают каждый день. А от сбежавших бандитов вы город уберегли. Так что не всё так плохо.

Напряжение в комнате чуть спало. Мне даже показалось, что Степан выдохнул с облегчением.

– А рапорт ваш нам не нужен, – сказал я уже серьёзнее. – Кому от него станет лучше? Посадят на ваше место какого‑нибудь сопляка‑карьериста, который первым делом побежит на поклон к Алиевым. Нам это надо? Мне – точно нет. Нам нужен честный полицейский на своём месте.

Я сделал паузу, глядя ему прямо в глаза.

– Вы не подвели, сержант. Система дала сбой. Давайте лучше вместе подумаем, как её починить.

Он смотрел на меня, и я видел, как в его выцветших глазах стыд сменяется сначала недоумением, а потом – чем‑то другим. Чем‑то тёплым. Он ждал приговора, а я предложил ему работу.

– Мне ещё понадобится ваша дружба, – тихо добавил я.

И эта простая фраза стала последней каплей. Она словно сняла с его плеч невидимый, но неподъёмный груз. Он вдруг выпрямился, и хоть лицо его всё ещё было измученным, взгляд стал твёрдым.

– Я… Белославов… Игорь… – он запнулся, не зная, как ко мне обращаться. – Я перед тобой в таком долгу, что и не расплатиться. Всё, что понадобится. В любое время дня и ночи. Только скажи.

Он не клялся. Он просто сообщил факт. С этой минуты сержант Иван Петров стал моим человеком. Не за деньги. За честь. А такой долг понадёжнее любых расписок будет.

– Договорились, сержант, – я кивнул. – А теперь идите. И отдохните. А то у вас вид, будто вы всю ночь не спали.

Он растерянно кивнул, нахлобучил фуражку и, развернувшись, твёрдым шагом вышел из палаты. Степан проводил его взглядом и, когда дверь закрылась, впервые подал голос:

– Ловко ты его, повар.

– Я? – я постарался изобразить искреннее удивление. – Я его просто пожалел.

Мясник хмыкнул и посмотрел на меня с новым, каким‑то задумчивым уважением.

– Ну‑ну. Жалостливый. Давай, лечись.

Он развернулся и тоже вышел, оставив меня одного. Я откинулся на подушки и прикрыл глаза.

Ночь прошла на удивление спокойно. Видимо, моё многострадальное тело, хлебнув лесной магии, решило, что с него хватит, и ушло в глубокую автономку. Я проснулся почти огурцом, если не считать тянущей боли в животе, и сразу же заскучал до одури. Утром пришла медсестра, убрала писклявый аппарат, и я остался в царстве белого цвета: белые стены, белый потолок и белая, как сама смертная тоска, простыня. Хоть волком вой.

Настя притащила бульон. Настоящий, куриный, а не тот безвкусный кипяток, которым меня пытались поить вчера. Я съел его с таким удовольствием, словно это был фуа‑гра под трюфельным соусом. Сестра посидела со мной немного, рассказала, что в городе только и разговоров, что о моём возвращении, и убежала по делам. Жизнь‑то не ждёт. Я снова остался один. Чтобы не сойти с ума, я принялся мысленно составлять меню. Так, на закуску у нас будут… а что у нас будет? Мысли текли лениво, но чётко. Всё было под контролем. По крайней мере, мне так казалось.

И тут дверь палаты тихо скрипнула, и вошла она.

Госпожа Зефирова. Та самая аптекарша с улыбкой, от которой хотелось то ли спрятаться, то ли улыбнуться в ответ. И сегодня на ней снова была форма медсестры. Она сидела на её фигуре безупречно. Слишком безупречно для обычной больничной униформы.

– Добрый день, герой, – пропела она таким сладким голосом, что у меня во рту стало приторно. Она поставила на тумбочку поднос, на котором дымилась чашка с чаем. – Слышала, ты тут от скуки умираешь. Решила тебя проведать. У меня сегодня дополнительная смена, больнице ведь всегда нужны рабочие руки.

– Очень мило с вашей стороны, госпожа Зефирова, – сказал я, пытаясь приподняться на локтях. Живот тут же отозвался тупой, ноющей болью.

Она мгновенно порхнула ко мне. Руки, которые выглядели такими изящными, оказались на удивление сильными и цепкими.

– Ну‑ну, осторожнее! Тебе нельзя делать резких движений.

Она ловко, одним движением, взбила мою плоскую подушку и помогла устроиться удобнее. Её движения были профессиональными, но в них сквозило что‑то ещё. Какая‑то излишняя, показная забота. Она поправила моё одеяло, а потом коснулась моего лба тыльной стороной ладони. Якобы проверить температуру. Её пальцы были прохладными и пахли какими‑то травами, сушёными и горьковатыми.

– Жара нет, это хорошо, – пробормотала она, но смотрела при этом не мне в глаза, а куда‑то в сторону. – Вот, выпей. Это мой особый сбор. Для сил и чтобы рана быстрее зажила.

Я взял чашку. Она была тёплой, приятно грела ладони. От напитка исходил тонкий, едва уловимый аромат, который заставил что‑то внутри меня встрепенуться. Пахло лесом после грозы, влажной землёй, прелыми листьями и ещё чем‑то терпким, до боли знакомым. Я сделал маленький глоток. Вкус оказался горьковато‑сладким, и по телу тут же начало разливаться то самое мягкое, обволакивающее тепло, которое я уже чувствовал в лесу.

– Спасибо. Очень вкусно, – сказал я, не сводя с неё глаз.

И вот тут моя внутренняя сигнализация, обострившаяся после встречи с лесной красавицей, заорала так, что в ушах зазвенело.

Она не флиртовала. Совсем.

Да, она улыбалась, её голос был мягким, как бархат, но её глаза… В них не было и тени кокетства. Она смотрела на меня не как женщина на симпатичного ей мужчину. Она смотрела на меня так, как ювелир смотрит на необработанный алмаз, пытаясь разглядеть его грани, найти внутренние трещинки, понять его истинную цену. Она не разглядывала моё лицо или там, не знаю… бицепсы. Её взгляд то и дело соскальзывал ниже, на мою грудь и живот, туда, где под больничной рубахой скрывалась повязка. Словно она рентген, и пытается увидеть сквозь ткань, что там происходит с раной.

Что ей от меня нужно? Она почувствовала во мне магию? Или у неё какие‑то свои, совершенно непонятные мне цели?

Ладно. Не хочешь играть в открытую – не надо.