Ну да, конечно, Алиев. И сейчас сарказм, потому что я не верил в это. Уж как‑то всё топорно и глупо. Даже для такого «капризного и обидчивого» купца, как Мурат.

Тяжёлые ворота из кованого железа со скрежетом поползли в стороны. Звук был такой, будто старому великану наступили на ногу. Утренняя тишина тут же испарилась. Вокруг защёлкали затворы камер, а толпа любопытных, до этого сдерживаемая стражей, подалась вперёд, как вода, прорвавшая плотину. Я почувствовал, как Настя, стоявшая рядом, сильнее вцепилась в мой рукав и перестала дышать.

Из тёмного проёма ворот показались двое стражников в парадной, но уже помятой форме. Они тащили кого‑то третьего. Этим третьим оказался Мурат Алиев. Он не шёл, а скорее висел между ними, как тряпичная кукла. Его дорогой шёлковый халат, который он так любил, нелепо распахнулся, и все увидели пижамные штаны в дурацкую сине‑белую полоску. Лицо купца было белым, как свежевыпавший снег, а его холёные усы безвольно обвисли. Он отчаянно упирался ногами в брусчатку, мотал головой и что‑то кричал. Голос у него был тонкий, почти женский, и срывался на визг. В нём не было гнева, только липкий, животный страх.

– Пустите меня! Это всё подстава! Я ничего не делал! – верещал он, дёргаясь в руках стражников. – Это он! Этот поварёнок! Он всё подстроил! Я вас засужу! Да я…

Договорить он не успел. На высокое крыльцо их особняка вышла его мать, Фатима.

И в этот самый миг весь спектакль перевернулся. Я ожидал увидеть разъярённую тигрицу, готовую рвать и метать, чтобы защитить своего детёныша. Но на крыльце стояла сгорбленная, будто за одну ночь постаревшая на двадцать лет, старуха. На ней был простой тёмный платок, а не дорогие шелка. Плечи опущены, лицо – серая маска горя. В руках она судорожно сжимала какой‑то крошечный предмет.

Светлана Бодко тут же ткнула своего оператора в бок. Камера наехала на лицо «убитой горем матери». Это был её звёздный час.

– Господин сержант… – голос Фатимы был слабым и надтреснутым, полным непролитых слёз. Она сделала несколько неуверенных шагов вперёд, протягивая руку сержанту Петрову, который вёл арест. Тот замер, удивлённо глядя на неё. – Возьмите, прошу вас…

В её дрожащей ладони я разглядел самую обычную, дешёвую флешку.

– Здесь… здесь всё, – прошептала она, но так, чтобы услышали все вокруг. – Все его тёмные дела… счета, записи разговоров… Я… я больше не могла это покрывать. Он совсем потерял голову… заигрался…

Мурат замолчал на полуслове. Он медленно обернулся и уставился на мать. Его крик будто застрял в горле. В глазах плескалось такое дикое, первобытное неверие, что мне на секунду стало его даже жаль. Так смотрит на хозяина верный пёс, которого тот без всякой причины ударил ногой.

– Мама?

Это слово прозвучало как жалкий писк раненого щенка.

Фатима не выдержала его взгляда. Она резко отвернулась, закрыла лицо руками, и её массивные плечи затряслись в беззвучных рыданиях. Финальный аккорд. Занавес. Мать, которая из любви к закону и справедливости сдала собственного сына. Какая драма! Какая сила духа!

Толпа дружно ахнула. Я увидел, как Наталья коротко и с удовлетворением кивнула. Градоначальник тут же нацепил на лицо скорбную, но решительную мину. Даже на каменной физиономии Земитского промелькнуло что‑то вроде сочувствия.

– Боже мой, она же его мать… – прошептала Настя, ещё сильнее сжимая мой локоть. В её голосе был неподдельный ужас, смешанный с жалостью.

Все поверили. Абсолютно все.

Кроме меня. Потому что я успел поймать её взгляд. Всего на долю секунды, на один удар сердца, прежде чем она закрыла лицо руками. И в этой чёрной бездне не было ни капли горя. Там был холод. Расчётливый, острый и безжалостный холод, как у хирурга, отрезающего ногу, поражённую гангреной. И ещё там был приказ. Безмолвный, чёткий приказ сыну: «Заткнись и играй свою роль».

И тут до меня дошло. Вся картина сложилась. Она его не сдала. Она принесла его в жертву.

Чёрт, а ведь это гениально. Она просто отрезала больную часть, чтобы спасти весь организм. Её глупый, шумный и совершенно неуправляемый сынок наделал слишком много ошибок. Привлёк ненужное внимание, настроил против себя всех влиятельных людей в городе. Он стал обузой. И она, как опытный игрок, просто убрала его с доски. Слила, обставив всё как душераздирающую семейную трагедию.

Теперь она чиста. Она – несчастная мать, жертва обстоятельств. Все обвинения падут на Мурата. А она, переждав бурю, спокойно продолжит заправлять своей маленькой империей из тени. И теперь она станет вдвойне опаснее. Потому что она только что избавилась от своего главного слабого места – собственного сына.

– Невероятно! Просто невероятно! – захлёбывалась от восторга Светлана Бодко в микрофон. – Мы с вами стали свидетелями акта настоящего гражданского мужества! Мать, выбравшая закон, а не кровные узы! Эта история войдёт в анналы нашего города!

Мурата, который больше не сопротивлялся, а просто обмяк и превратился в безвольную куклу, поволокли к полицейской машине. Его тихий, похожий на скулёж, стон утонул в щелчках фотокамер и одобрительном гуле толпы.

Элита города была довольна. Простой народ получил своего злодея. Шоу удалось на славу.

Я смотрел на удаляющуюся машину, но перед глазами у меня стояли холодные, как лёд, глаза старой паучихи. Моё уважение к этому новому врагу росло с каждой секундой.

Да, Мурат был всего лишь пешкой. Глупой и шумной. Его смахнули с доски. Но настоящая игра только начиналась. И играла в ней королева.

После утреннего цирка у особняка Алиевых день пошёл наперекосяк. Вроде бы мы победили, но на душе скребли кошки. Мы с Настей вернулись в «Очаг» и, не сговариваясь, молча взялись за работу. Город гудел. Новость о том, что Мурата «упаковали» полицейские, разлетелась мгновенно, и к нам снова повалил народ. Только вот атмосфера была совсем другой.

Не было вчерашнего шумного праздника, когда люди обнимались и кричали «ура». Сегодня всё было иначе. Посетители заходили тихо, садились, заказывали и ели с каким‑то сосредоточенным, почти благоговейным видом. Словно пришли не в забегаловку, а в храм. Или на поминки общего врага. Это было странное, давящее чувство.

Я стоял у плиты, как автомат, переворачивая стейки. Мясо шипело, пар ел глаза, а в голове снова и снова прокручивалась одна и та же картинка: лицо Фатимы Алиевой. Она была гениальна в своей жестокости. И это пугало в тысячу раз больше, чем тупые наезды её сыночка‑переростка.

Ближе к обеду тихо скрипнула входная дверь. Я, не отрываясь от мяса, бросил через плечо:

– Настя, прими заказ, я сейчас…

Но вместо тонкого голоса сестры я услышал другой. Твёрдый, решительный и до боли знакомый.

– Я сама приму. И помогу приготовить.

Я замер. Сковорода в руке показалась вдруг неимоверно тяжёлой. Я медленно, очень медленно обернулся.

На пороге стояла Даша.

Она выглядела… по‑другому. Всё та же рыжая грива волос, те же зелёные, как лесная чаща, глаза. Но что‑то неуловимо изменилось. Пропал тот щенячий восторг, с которым она смотрела на меня раньше. Вместо него появилась спокойная, стальная решимость. Она смотрела прямо мне в глаза, и в её взгляде не было ни тени страха или сомнений. Будто за эти несколько дней нашей совместной работы она повзрослела лет на десять.

Настя вылетела из‑за стойки, и они с Дашей крепко, молча обнялись. Так обнимаются сёстры, которые думали, что потеряли друг друга навсегда. Да, знаю, звучит пафосно, но примерно так мне эта картина представилась.

– Я всё видела. По телевизору, – тихо сказала Даша, наконец отстранившись. Она перевела взгляд на меня. – И про Алиева утром… тоже слышала. Я вас больше не брошу. Никогда.

Она не стала ждать моего ответа или разрешения. Просто скинула куртку, повесила её на гвоздик, привычным, отработанным движением надела свой рабочий фартук и встала рядом со мной у разделочного стола.