В это время из двери кабинета высунулось хмурое лицо механика:

— Товарищ Янковская, к директору.

Клава, торопливо поправив прическу, пошла в кабинет.

Директор встал и пристально посмотрел на нее: он узнал в ней ту красивую женщину, у которой спрашивал, где живет Марья.

— Будем знакомы, Клавдия… Клавдия…

— Петровна, — подсказала она.

— Петровна? Да мы с вами почти тёзки. Меня зовут Степаном Петровичем. Возьмите направление и напишите, пожалуйста, приказ, как там нужно, что я приступил к работе. Вот пока и всё.

Головенко с Подсекиным пошел в поле. С шоссе они свернули на размякшую от дождя проселочную дорогу.

Они осмотрели тракторы, поднимавшие пары. По полю идти было трудно. Подсекин нехотя брел за директором, проклиная в душе свою жизнь, А Головенко шел бодро, расспрашивая Подсекина обо всем. Тракторы он осматривал долго и придирчиво. На обратном пути он задумчиво, как бы отвечая на собственный вопрос, сказал:

— Да, тракторы надо, пожалуй, ремонтировать.

— Как? Сейчас? Накануне, уборки?

— Именно накануне, иначе они встанут во время уборки, — с ударением сказал Головенко.

Вечером в кабинете у Головенко собрались коммунисты: Лукин, Федор, токарь Саватеев, председатель сельсовета Засядько, широкий в плечах, с запорожскими усами. Пришли комсомолки Валя Проценко, Шура Кошелева и еще несколько девушек и парней, которых Головенко еще не видал.

На совещание были приглашены агроном, председатель колхоза, механик, трактористы.

— Хотел посоветоваться с вами товарищи: что делать будем? Уборка на носу, а тракторы неисправны, комбайны в ремонте, — сказал Головенко, окидывая взором собравшихся.

Федор острым, пронизывающим взглядом смотрел на него. Дядя Тимоша со скрещенными на груди руками слушал спокойно, выставив вперед роскошную свою бороду. Саватеев нервничал; он то и дело доставал из кармана носовой платок и вытирал им сухую морщинистую шею.

Председатель колхоза Герасимов боком сидел у стола, готовый, казалось, ежеминутно сорваться со стула и уйти. Он был небольшого роста, с рыжеватой реденькой бородкой. На загорелом дочерна лице скользнула недоверчивая улыбка: затею с постановкой тракторов на ремонт он считал несерьезной.

Явился и Сидорыч. Головенко узнал его и кивнул головой. Польщенный вниманием, Сидорыч важно подошел к столу и подал директору руку, как старому знакомому. Когда все были в сборе, Головенко рассказал о том, какое впечатление произвела на него МТС.

— У меня есть одно предложение — не знаю, как вы на него посмотрите, — продолжал Головенко, закурив. — Давайте подумаем вместе…

Выжидательное молчание воцарилось в комнате.

— Предложение вот какое — приступить к ремонту тракторов.

— Как к ремонту? — воскликнул Федор.

— Ты подожди, сынок, подожди, — перебил его Саватеев.

— Я предлагаю, — продолжал Головенко, — пока еще не поздно, заняться ремонтом в ударном порядке…

Засядько крякнул и расправил свои пышные усы.

Головенко с тревогой взглянул на Засядько. Он был уверен, что при поддержке всего коллектива можно выполнить ремонт до начала уборки.

— Дело серьезное, — после раздумья выговорил Лукин. — Что машинам ремонт необходимо нужен — это факт. Против этого возражать не приходится. Однако уборка на носу… Надо обмозговать.

Головенко вынул из ящика стола исчерченный лист бумаги.

— В нашем распоряжении неделя — срок не маленький. Капитального ремонта не требуется, но заменить некоторые части нужно. За неделю, я думаю можно сделать. Неужели мы не сделаем по машине на брата? Наконец, исправные машины пока трогать не будем, в случае задержки уборку начнем с ними.

Головенко неторопливо доложил свои расчеты.

— Ежели на то пошло, у нас, у самих, такая думка была. Так я говорю? — сказал Лукин.

— Правильно, — с жаром подтвердил Саватеев.

Председатель колхоза, почесывал бороду согнутым указательным пальцем.

— Остановить тракторы нам, конечно, никто не дозволит, — заговорил он. — Тут сбухты-барахты нельзя. Невозможно… На днях, как никак, мы начинаем выборочно жнитво, а через недельку комбайны понадобятся.

Герасимова поддержал механик. Головенко хмуро слушал.

Подсекин все более и более разгорячался. Он размахивал руками, подбегал к плану посевов, висевшему на стене, и, тыкая пальцем в разноцветные квадраты, треугольники, ромбы, доказывал, что остановить тракторы сейчас — это значит сорвать и подъем паров и уборку хлеба.

— Всю зиму хребет гнули, теперь начинай сначала. Тракторы у нас ходят? Ходят. И если посадить опытных трактористов, будут ходить весь сезон. Так я говорю, Тимофей Михайлович, вы, как бригадир, скажите?

Лукин грузно поднялся с места. Поглаживая широкой ладонью свою пышную бороду, он неторопливо заговорил:

— Оно, конечно, ходят… а, вернее сказать, ползают… Так, как и в прошлом году… Это не работа — маята одна. День работали — два стояли… Ремонтировать беспременно нужно… Не знаю вот, как ребята скажут.

— А вы что скажете, товарищ фронтовик? — обратился Головенко к молчавшему Федору.

Федор отодвинулся от стола, громыхнув стулом.

— Отремонтировать тракторы, конечно, очень хорошо было бы. Ребята против этого тоже возражать не будут. Вот с запасными частями — беда… С кольцами особенно. Подносились кольца у машин, да и цилиндры поразработались. Павел Николаевич, — Федор кивнул на Саватеева, — предлагает из старых четезовских поршней колец наточить. Выйдет или нет — не знаю…

Совещание кончилось уже заполночь. Как ни протестовали Герасимов и механик, трактористы высказались за ремонт.

Сидорыч, выбрав удобный момент, после совещания сказал:

— Как, Степан Петрович, не раздумали ублаготворить мою просьбу?

Головенко, подумав, весело ответил:

— А, да, да! Чуть было не забыл, — и обратимся к Лукину: — Вот товарищ просит дать ему трактор. Справится он с этим делом?

Выдув очередную затяжку дыма под стол, бригадир серьезно сказал:

— Я так думаю, что Сидорыч будет работать не хуже иного тракториста… Дело хорошее, давно пора.

Сидорыч благодарно взглянул на него и приосанился.

— Ну, что же, Сидорыч, приходите завтра в мастерскую, выберем вам машину, — сказал Головенко.

Придя домой, Головенко распахнул окно. Влажная прохлада ночи, медвяные запахи цветов потянули в комнату. На темнокубовом небе безмолвно сверкали крупные звезды. Выхваченные светом от окна из чернильной тьмы кусты крыжовника с непривычно серым кружевом листвы казались затопленными неподвижной, хрустально-чистой водой.

Деревня спала. Было тихо. Живо и ощутимо встал в памяти Степана фронт с постоянным грохотом взрывов, сотрясающих землю. Такая покойная тишина там, на фронте, до предела натягивала нервы ожиданием чего-то невиданно ужасного; при такой тишине за каждым кустом, за каждой кочкой чудился враг.

…Это ощущение тревоги невольно охватило Головенко и сейчас.

Когда прощался с товарищами по госпиталю, они говорили, что Головенко едет отдыхать. Так это казалось и ему. Поэтому чувство неловкости, ложного стыда перед фронтовиками не покидало его, пожалуй, до вчерашнего дня. Конечно, здесь не рискуешь жизнью, но и здесь требуется упорная и не менее благородная борьба, чем там, на фронте, — борьба за хлеб. Завтра должна начаться работа уже по его указаниям, под его руководством. Что думают о нем председатель колхоза, механик, оставшиеся явно недовольными поступком Головенко. Может быть, следовало бы найти иной путь? Какой? — Путь, который предлагал Подсекин: не трогать тракторы, ждать уборку с неисправными машинами — путь сознательного срыва уборки. Головенко представил себе, как он, фронтовик, смог бы пойти в бой на неисправном танке… Он закрыл рукой глаза и содрогнулся. А здесь, что же — здесь тоже бой. Неубранный во-время хлеб — потерянный хлеб. Этого Головенко допустить не мог. Меры приняты. Надо действовать. Он с вечера поручил механику составить план очередности ремонта машин, план расстановки людей, однако у него не было уверенности, что Подсекин выполнит это, судя по той неприязни, которая выражалась на его лице, когда он выслушивал это распоряжение.