— Разговор есть к тебе, Степан Петрович, серьезный. Забрать тебя хотят из МТС, — выговорил Станишин.

— Как забрать? Куда? — встревоженно повернулся Головенко.

— Да вот звонили на днях из края — есть предложение направить тебя в крайзо на руководящую работу…

Головенко встал. Вихрь мыслей пролетел в его голове. Было приятно, что им заинтересовались в крае, что его ценили и доверяли ему. Но как уехать из Красного Кута сейчас, когда он не сделал еще ничего значительного? Правда, произошло некоторое увеличение тракторного парка, да и то за счет восстановления старых списанных машин; построена лаборатория, заканчивается стройка новой мастерской. Наладилась дисциплина, сложился хороший крепкий коллектив. Этим можно гордиться. Но этого еще мало. А сколько намечено впереди! Головенко мечтал о постройке настоящей гидростанции, которая даст энергию на колхозный ток, поможет осветить всю деревню и не только одну деревню, а весь район. Как бросить все это, не осуществив замыслов?

Головенко глянул прямо в глаза Станишину:

— Нет, я не могу… Не поеду.

— Почему? Не вижу причин для отказа.

Станишин сидел перед печкой, подбрасывая на горячие угли тоненькие сухие веточки, вспыхивающие, как спички. На минуту яркий дрожащий свет вырывал из тьмы стойки, поддерживающие навес, топор, колотые поленья дров. Головенко говорил:

— Ты скажешь, что незаменимых людей нет, что все, что наметил я, сделает другой? Согласен, но, ты понимаешь, хочется сделать что-то такое, о чем можно было бы вспомнить. И сделать от начала до конца. Вот хотя бы станцию…

Головенко заговорил о своих мечтах. Станишин поднял голову. Головенко увлекся, сбегал в квартиру, принес свои записки, чертежи, какие-то расчеты.

— Вот видишь, Сергей Владимирович, какое дело… Я, конечно, не инженер — это расчеты для заказа; надо привлечь специалиста, чтобы он сделал чертежи по-настоящему, с расчетом материалов, рабочей силы, как следует… Ей-богу, от края мы ничего не попросим…

— А как колхозники? — спросил Станишин, с интересом поглядывая на наброски Головенко. — Работы тут немало.

— Колхозники? Вот тут-то и все дело. На одном собрании колхозники потребовали от нас электричества. Ложимся, говорят, поздно — встаем рано, а свету нет… Кроме того, надо же механизировать работу на токах. Поджимает народ-то, — весело закончил Головенко.

Станишин молчал. Лицо его, освещенное красным светом углей, с резкими темными тенями было угловатым, твердым, точно вырубленным из гранита.

— Молодежь жалуется, в клубе нет света. Кроме того, электроток нужен и днем для лаборатории. Без электричества не обойтись. Потом, Сергей Владимирович, если у нас будет мощная станция — электротракторы пустили бы.

Глаза у Головенко засветились, он поднялся к Станишину, навалился грудью на стол и с увлечением начал рассказывать о перспективах развития хозяйства.

Они долго сидели за столом. Перед ними стояла кринка с тугой, как сыр, холодной простоквашей, пучок зеленого лука, миска с медом.

— Значит, отказываешься? — вернулся секретарь райкома к началу разговора.

— Отказываюсь, Сергей Владимирович.

— Окончательно?

— Видишь ли, дело какое, — после минутного раздумья заговорил Головенко, — если хочешь знать, есть еще одна причина. Ты говоришь, что я лучший директор. Это, может быть, и так… Но я себя знаю лучше, чем кто-либо… Своей работой я не удовлетворен: то, что я делаю, кажется мне слишком малым.

— Что же, может быть, я ошибался, считая тебя хорошим директором? — хитро прищурившись, медленно выговорил Станишин. — Значит, ты неважный директор? Так ты считаешь?

— Скажу тебе честно, бывают моменты, когда, прежде чем что-либо сделать, я начинаю колебаться, сомневаться, думать… У меня мало опыта…

— А, может быть, другое?

— Другое? Что же другое? Возможно, что мне не по плечу эта работа.

Станишин не выдержал и расхохотался. Головенко в замешательстве смотрел на него.

— Славу богу, договорился.

Он придвинулся к Головенко.

— А, может быть, ты волнуешься не потому, что мало опыта, а потому, что каждый день приходится делать новое и новое? Ты и не можешь удовлетвориться сделанным: ты коммунист.

— Я еще не все высказал.

Станишин вопросительно поднял брови.

— Положим, я здесь на месте. А почему ты знаешь, что я в краевом масштабе (Станишин поморщился — он не любил таких выражений) — в крайзо буду хорошим работником? У меня образования мало, ты это знаешь. За год я прочитал не мало книг по агрономии, по биологии. И все у меня перемешалось. Какая-то каша получилась. Вот у Боброва в голове все ясно, как по полочкам разложено, а у меня — нет. Со своими знаниями я еще не могу свободно ориентироваться на практике. Для того, чтобы руководить хозяйством края, нужно носить на плечах образованную голову. По этому признаку, несмотря на мое, так сказать, бедняцкое происхождение, я не подхожу. Осенью думаю в заочный институт механизации поступить. Лет через пять закончу — тогда поговорим…

— Что ж, быть по сему… Прав ты или неправ, а рассуждаешь дельно. Ладно, — Станишин пожал Головенко руку, — буду отстаивать тебя.

Скрипнула калитка, послышались шаги.

— Вася, ты? — спросил Станишин.

— Я, Сергей Владимирович.

— Как дела?

— Все готово. Можно ехать…

— Как ехать, что вы, Сергей Владимирович? — вскинулся Головенко.

— Раз машина готова — надо ехать, — усмехнулся секретарь райкома. — Завтра бюро. А чертежи твои я захвачу. На днях буду в крае, попытаюсь поставить вопрос где следует.

Вышли на улицу, на прохладный воздух. Мягкая тишина ночи окутала их.

— Готовься к уборке серьезно. Ты в этом году экзамен держишь! — сказал Станишин.

Гулко хлопнули дверцы. Машина бесшумно покатила в ночь.

Лето 1945 года в Приморье стояло дождливое. Серые облака тяжелым пологом висели над полями. Гребни мутных силуэтов сопок утешали в низких облаках. Влажный и теплый воздух гнал волны на лугах, поросших буйной сочной травой. Яркие и крупные цветы живописно расцвечивали луга.

К вечеру облака обычно редели. Солнце робко выглядывало из-за них и тотчас же медленно, как бы нехотя, опускалось за сопки. И над ними долго стояло пожарище каленых облаков.

В один из таких вечеров Ванюшка Степахин, недавно вернувшийся с фронта, бродил по лугам.

Среди высокой травы по узенькой тропинке задумчиво пробирался он к большаку. Шел как раз по тому полю, на котором до войны он впервые после окончания курсов выехал на тракторе. Здесь встретился с Валей Проценко. В одном агрегате они проработали целое лето, на другое пришлось уйти на фронт. Валя осталась здесь, на этих же полях, на том же комбайне.

И как-то само собой получилось, что после первого боя он в письме к Вале признался, что любит ее. Валя ответила. Она подробно описывала жизнь МТС, заставляя порой задумываться над смелостью своих суждений о людях. Письма говорили о том, что Валя повзрослела, однако образ худенькой девочки, почти подростка, так и сохранился в памяти Ванюшки на все четыре военные года.

И он любил ее такой. Ему не приходило в голову, что Валя может измениться. А она изменилась. Она стала красивой девушкой. Она стала уважаемым человеком в крае, — знатной комбайнеркой, о которой пишут в газетах.

В первый же день по приезде Ванюшка встретил ее на улице и почти не узнал. Он смотрел на нее, и сердце замирало от восторга. Он шел рядом с ней по улице, гордый и счастливый. Выйдя за деревню, они сели на обрывистом невысоком берегу реки. На той стороне до самого неба поднималась зеленая сопка, отражавшаяся в спокойной воде. Тонкий и волнующий запах цветущей тайги стоял в воздухе. В густых зарослях орешника томно посвистывала какая-то птичка. Все это было знакомо, и на сердце так хорошо стало, что тяготы фронтовой жизни исчезли, как сон. Казалось, была всегда только эта с детства знакомая речка, сопка над ней, сладкий запах липы и рядом — любимая девушка, для которой выношено на фронте столько ласковых слов и которые сейчас досадно ускользнули из памяти.