Усачев старательно вытер руки тряпкой и взглянул на опечаленное лицо председателя колхоза:

— Ты что хотел?

— Поговорить бы надо… по личному делу.

— По личному? Хорошо. Одну минуту.

После полумрака мастерской яркий солнечный день ослепил их. В воздухе разливалась золотистая дымка. Снег почернел. С крыш свешивались длинные сосульки. Влажный и теплый ветер ласкал лица.

— Весна, пожалуй, не за горами, Петр Кузьмич?

— До весны далеко, до пашни, то есть… А так — не за горами, — отозвался Герасимов, раздумывая, как лучше сказать Усачеву, чтобы тот понял его, помог ему разобраться в своих переживаниях.

— Может, товарищ Усачев, тебе покажется глупым мой разговор, не взыщи, а только сердцем я измучился.

Герасимов долго рассказывал Усачеву о своих мыслях. Он не стеснялся в крепких выражениях по своему адресу. Усачев думал: «Что он: хочет создать впечатление душевно чистого человека или на самом деле такой?» Герасимов же все более и более волновался, щеки его покраснели, бороденка нервно вздрагивала.

— Мы тебя, Петр Кузьмич, знаем, как добросовестного человека, честного работягу, — сказал Усачев. — Ты держишь в трудное военное время хозяйство колхоза — этого у тебя никто не отнимает. Но если будешь так работать и дальше — можешь попасть снова впросак. Ты знал, что Настя нечиста на руку, но не контролировал ее.

Усачев помолчал, потом затоварил опять:

— Поближе к народу надо быть, Петр Кузьмич, и дело пойдет. А ты не балуешь колхозников вниманием, не любишь совета у них спросить… А нас этому партия учит. Сила нашей партии в том и состоит, что она опирается на народ, знает мысли и чаяния народа… Заходи в партбюро почаще, в чем будет затруднение — поможем. Хорошо, конечно, сделал, что сам пришел.

— Куда же мне идти, — сказал Герасимов. — Больше идти некуда.

Герасимов ушел от Усачева в глубокой задумчивости. Впервые за всю работу председателем он со стороны взглянул на себя и убедился в правдивости слов Усачева. Надо переделывать себя, надо. Но в то же время с него как будто свалился тяжелый, гнетущий душу камень.

Несмотря на то, что Гаврила Федорович за долгие годы работы привык выступать перед слушателями, все-таки чувство волнения охватило его, когда председатель собрания Засядько предоставил ему слово. Он почувствовал на себе десятки пар пытливых глаз. Душевное равновесие оставило его. Он долго разбирал конспект информации и никак не мог найти, с чего нужно начинать.

В зале стояла тишина, кое-где изредка раздавалось сдержанное покашливание. Наконец, Бобров начал:

— Сегодня, товарищи, я выступаю с необычным докладом…

В первом ряду он увидел деда Шамаева с неизменной своей суковатой палкой, заведующего райзо Пустынцева, Марью Решину, Герасимова, Усачева, Головенко, а рядом с ним… Бобров не сразу сообразил, что сидевший прямо лысоватый человек с плотно поджатыми губами был Дубовецкий. А дальше лица, лица… Они заполняли весь вместительный зал.

— Я работаю над диссертацией, то есть занимаюсь научной работой, на тему «Соя в Приморье». Начал писать ее еще в 1941 году в Ленинграде во время отпуска. Блокада города прервала работу. Я потерял все свои записи и, поэтому, приехав в Красный Кут в 1942 году, начал все сначала. Все эти годы я посвятил изучению климата, почвы, отбору семян, скрещиванию растений для получения семян, могущих дать наибольший урожай.

Дубовецкий поморщился, как от зубной боли, и вытащил из портфеля блокнот и карандаш.

Бобров овладел собой и стал говорить горячо и точно о том, что волновало его, видя, что внимание присутствующих все нарастает.

На стол председателя стали поступать записки с вопросами. К концу информации набралась порядочная стопка, которую Засядько бережно передал Боброву.

Людей интересовало все: что такое диссертация, почему она называется таким странным словом, что нужно, чтобы иметь право защищать ее, на сколько процентов она готова, обеспечен ли он необходимой литературой, сколько часов он работает, когда думает закончить свою работу — десятки вопросов, отвечая на которые, Гаврила Федорович вынужден был рассказать о том, о чем и не думал рассказывать здесь на собрании.

Дед Шамаев, покряхтев, постучал своей палкой. Бобров взглянул на него. Дед, старательно выговаривая каждое слово, спросил:

— На каких участках по весне думаешь сою высевать? Сколько на гектар семян дашь? Опять же, какое удобрение?

Сашка, сидевший сзади всех, тоже не удержался и, вытянув свою длинную руку, перебил Шамаева:

— А для чего изменять конструкцию сеялок, культиваторов? Вы так говорили? Что, заводы не знают, что ли, какие машины выпускать?

Длинный перечень вопросов предложил Дубовецкий. Он выслушивал ответы с непроницаемым лицом и делал какие-то пометки в блокноте.

— И, наконец, последний вопрос, — произнес он усталым голосом. — Уверены ли вы в научной основе своей работы, а, следовательно, в целесообразности ее?

Головенко недоумевающе быстро взглянул на Дубовецкого. Дед Шамаев толкнул Марью Решину под руку и что-то спросил. Марья недоуменно пожала плечами. По залу прокатился ропот. Бобров выждал и отчетливо произнес:

— Лично я уверен совершенно. Думаю, что эту уверенность разделяют и товарищи, которые работают со мной. Например, товарищ Решина и ее звено, товарищ Шамаев. Весной есть возможность сеять отборными семенами уже не опытным порядком, а в порядке массового сева.

В прениях Дубовецкий выступил первым.

— Мы, ученые, призваны двигать нашу науку на благо нашей родины, глубоко изучая труды передовых ученых как нашей страны, так и зарубежных стран… — Дубовецкий с победным видом окинул взглядом слушателей. — Такое положение, — продолжал он, отпив из стакана, — налагает на нас, ученых, обязанность овладеть вершинами мировой науки…

Дубовецкий пустился в пространное изложение достижений мировой науки; замелькали трудно выговариваемые иностранные фамилии; Дед Шамаев не выдержал и плюнул с досады. Кто-то из зала крикнул:

— Ближе к делу.

Дубовецкий сделал паузу.

— Несомненно, для нас, ученых, отраден факт, что в вашем районе имеется агроном, практический работник, который взялся за научную работу. Но из довольно пространного доклада его нетрудно понять, что эта работа лишена научной основы. Это лишь практические опыты — не больше. А как известно — практика без теории слепа. Я рекомендую и рекомендовал товарищу Боброву познакомиться детально с работами мировых выдающихся ученых — Вейсмана, Менделя, Моргана, Шредингера и ряда других, работы которых освоены и развиты нашим советским ученым профессором Московского университета Завадовским, академиком Шмальгаузеном и другими. Если бы товарищу Боброву были известны труды вышеназванных ученых, он не впал бы в ошибку в исходном своем положении. Сейчас уже доказано, что внешняя среда не может влиять на растение в такой степени, чтобы изменить его наследственность. Следовательно…

— Это почему же? — раздался в тишине возмущенный голос Марьи Решиной.

Дубовецкий обернулся на голос и из-под очков довольно долго рассматривал Решину:

— Я не хотел затрагивать сугубо теоретических вопросов, они не совсем будут понятны в этой аудитории… Видите ли, в каждом живом организме, следовательно, и в растении, заложено наследственное вещество, которое остается неизменным всегда. Оно не зависит от развития самого организма растения… Это было высказано еще великим Дарвином, это же положение поддерживает академик Шмальгаузен.

— А вы как считаете? — не вытерпел Головенко.

— Я, товарищ Головенко, вполне разделяю точку зрения моих учителей. И на основании этого считаю работу Боброва бесперспективной. Вам, как агроному, — он повернулся к Боброву, — следует заняться выбором одного из существующих сортов и испытать его произрастание на ваших полях. В этом есть практический смысл. А пытаться изменить наследственность той же сои или пшеницы, не прибегая к скрещиванию — это пустая трата времени. Единственный путь создания новых форм растения — путь передачи наследственных признаков через половые клетки.