— А у меня?

— У вас? — Головенко встал. — Разберитесь сами в вашем поведении. Не захотите работать, прошу утром в контору — получите расчет.

— Подумаешь. Испугать хотите? — нагло сказал Подсекин.

Головенко не ответил. Подошел Лукин, и он ушел с ним в избушку.

Один по одному с поля стали возвращаться люди. На стане стало шумно. Девчата, взявши полотенца и мыло, спустились к ручью. Оттуда послышался смех, испуганное уханье и взвизгивание.

Валя Проценко со штурвальной притащила на стан тяжелую скатку полотна с хедера. Они раскатали его на траве. Валя вызвала бригадира.

— Посмотрите, дядя Тимоша. Завтра стоять будем, — указала она на длинную дорожку полотна.

Бригадир надел очки и долго ползал по полотну.

— Да-а… — озабоченно процедил он. — Менять надо, износились донельзя.

Вышедший из избушки Головенко наблюдал за ними.

— Что делать будем? — с тревогой спросила Валя.

Лукин пожал плечами и взглянул на то место, где только что стоял Головенко. Но того уже не было. Он сидел уже около печки, окруженный молодежью. Такое равнодушие показалось обидным Вале. Она подошла к нему.

— Степан Петрович, видели, что с полотном?

— Видел.

— Так как же? Видели, а… — Валя не договорила и обиженно поджала губы.

— Вы хотите сказать почему не вмешиваюсь? Так? — спросил Степан.

— Да.

— А что бригадир скажет?

— Надо что-то делать. Послать надо в кладовую за заклепками, ну и за инструментом, — в раздумье проговорил Лукин.

— Действуйте. Возьмите мою машину.

— Машину?.. Тогда садись, Валя, забирай полотно и — в мастерскую, там ребята живо сделают.

После ужина состоялось короткое совещание. Люди сидели на траве, озаренные красным светом тлеющих в печке углей. Разговор шел о сроках уборки. Головенко знал, что погода продержится недолго; недели через две пойдут дожди. Это тревожило его. Об этом и шел разговор.

— Мы-то справимся, вот только, чтобы задержки в разгрузке бункеров не было. Вчера мы два часа простояли: не было подвод, сегодня тоже. Одним словом, транспорт — узкое место, — сказал кто-то.

Головенко повернулся на голос и увидел Сидорыча, сидевшего в тени куста. Борода его была собрана в кулак. Усталым взором он задумчиво смотрел на огонь в печке. С тех пор, как Сидорыч стал работать в комбайновом агрегате, движения его приобрели медлительность, некоторую важность.

— Я так считаю, — продолжал старик, помолчав, — агрегат должен быть обеспечен горючим, водой и прочим провиантом. Так что, Степан Петрович, относительно этого примите меры.

Высказалось еще несколько человек. Головенко знал причины, могущие задержать уборку, но все же он внимательно прислушивался к людям, стараясь уловить их настроение.

Неожиданно из мрака на свет выдвинулся Подсекин и резким голосом крикнул:

— Боитесь правду сказать в глаза? Молчите? Четвертый день нас галушками угощают. Это разве пища? Да с такой пищи и ног не потянешь!

Люди переглянулись. Кое-где раздались протестующие возгласы. Кто-то зашикал.

— Вы, товарищ, директор, призываете к тому, к сему. А что вы мне давеча сказали: слесарей нету. Дескать, ремонтируй сам, как знаешь.

— Правильно, — медленно выговорил директор, вставая. Лицо его, освещенное снизу красным светом, стало угловатым. На лбу, над сдвинутыми бровями легли глубокие тени.

— Если вам угодно, повторяю при всех: завтра чтобы приступили к ремонту машины или я вас уволю.

Подсекин издевательски ахнул.

— Ах, «уволю»?.. Я вам не слесарь.

Люди зашумели. Подсекин оглянулся и, встретившись взглядом с людьми, понял, что собравшиеся не на его стороне.

После тяжелой паузы Головенко негромко сказал:

— Товарищи, с питанием, действительно, получилась ерунда. Вы знаете, что в прошлом году колхоз остался в долгу перед государством. Добрая треть хлеба была не убрана. В прошлом году мы плохо помогли фронту. От нас, трактористов и комбайнеров, зависит многое. Мы решаем судьбу уборки. Конечно, с такими работничками, как Подсекин, дело далеко не двинется. От нас с вами требуется одно: по-честному, по-большевистски работать. Работать так, как наши бойцы бьют на фронте врага. Понятно, товарищи?

— Ясно!

— Понимаем!

— К чему говорить!

— Всякому честному человеку это понятно. Непонятно только Подсекину. Для него личное благополучие выше всего.

— Верно! — выкрикнул молодой голос.

И на средину круга шагнул Сашка. Люди выжидательно смотрели на парня. Сашка потуже подтянул солдатский ремень на синем комбинезоне, откашлялся в кулак.

— У меня есть одна думка, товарищи, вроде как предложение. Подсекин нас агитирует: дескать, плохое питание, Но только ты брось. Нас на это не возьмешь. Думаешь, мы все такие, как ты? Нет, брат. Это я раньше дураком был, на твою удочку пошел. Ты только о своем кармане думаешь, гнешь все ту же линию. Вот у меня есть предложение — худую траву с поля вон!

Сашка шумно вздохнул, вытер руками пот на лбу.

— Личные счеты! — выкрикнул Подсекин.

Директор улыбнулся:

— Наши личные счеты с вами — наши общие счеты. Личные дела с вами у Федора, у Саши, у Сидорыча, у меня — у всех. Вы нам мешаете работать, — сказал Головенко.

— Точно! Верно! — зашумели люди. Послышались шутки, смех. И вдруг в круг света вышел Сидорыч:

— Имею предложение. Одно слово — мы берем обязательство каждодневно скашивать по две нормы и вызываем на такое дело всех прочих товарищей, на социалистическое, стало быть, соревнование. На этом я кончаю и ставлю вопрос на обсуждение.

Головенко рассчитывал, что вопрос о соревновании кто-нибудь из комбайнеров поднимет. Но он никак не ожидал, что это сделает Сидорыч. Значит, доверяя старику трактор, он не ошибся в нем… Головенко благодарным взглядом проводил старика. И в наступившей тишине послышался взволнованный голос Лукина:

— Вот оно как, видали, ребята? Кто принимает вызов Сидорыча? Товарища Степахина? — поправился он.

Тотчас же послышались выкрики:

— От него не отстанем!

— Наша бригада не подкачает!

— Давай договор!

Теплая летняя ночь спускалась на землю. Золотистые поля потускнели. Вдали, у подножья сопок, над рекой повисло, как дым, голубоватое облачко тумана. Туда с легким свистом, рассекая прозрачный воздух, тянули утиные стайки. Несмолкающий металлический звон кузнечиков висел в воздухе.

По узенькой, заросшей пахучей полынью тропинке Головенко выбрался с поля на шоссе и зашагал по гладкому, залитому лунным светом полотну дороги, ведущей к Красному Куту. Вскоре его нагнала какая-то подвода.

— Садитесь, Степан Петрович, подвезу, — услышал он знакомый женский голос.

Янковская возвращалась из Комиссаровки. Головенко невольно вздрогнул, услышав ее голос. Он до сих пор помнил тот вечер, когда вызывал ее передавать сводку в райком, не мог забыть ее лица, как-то по-новому осветившегося тогда. Всячески старался Головенко отогнать от себя мысли о Клаве, но теплое незнакомое чувство при встречах с нею каждый раз невольно охватывало его.

Головенко забрался на мягкое сено в телегу. Лошадь пошла шагом. Телега, мягко постукивая, катилась по дороге. Клава сидела, вытянув ноги. Она глядела вперед.

— Подхлестните, Клавдия Петровна, — глядя на дальние огоньки деревни, сказал Головенко.

— Торопитесь? — не оборачиваясь к нему, спросила Клава. — А мне хорошо сейчас… ехала бы долго, долго. И думала бы обо всем. Она повернулась к Степану и тихо засмеялась.

По спине лошади скользили тени придорожного ивняка. Покойно постукивали ступицы колес. И неотступно, как бы преследуя телегу, слышался булькающий звук.

— …Брю-ю… брю-ю…

Копыта лошади ударили в деревянный настил, и колеса затарахтели по мосту.

— Скажите, Степан Петрович, о чем вы сейчас думаете?

— О вас, — признался Головенко, чувствуя, как горячая волна прилила к его лицу.

— Думаете обо мне плохо, правда?