— Езжай домой, Степан Петрович, нам вдвоем здесь делать нечего, — уговаривал Усачев.

В досчатые стены избушки хлестал ветер. Стены вздрагивали, острый язычок пламени в лампе колебался. Вместе с ветром в избушку наплывом врывался надсадный стрекот машин.

Обычно в первой половине августа в Приморье устанавливается сухая, солнечная погода, — колхозники знали это и торопились за две недели убрать весь хлеб. Но в этом году редкий день не было дождя. Почва не просыхала, на полях было топко. Тракторы вязли «по брюхо». Комбайны пришлось поставить на лыжи. Последние два дня разгулялся ветер. Хлеб убирали и днем, и ночью.

За дверью послышался топот лошади, говор. Скрипнула дверь, и в избушку шагнул Герасимов. Сапоги его были облеплены грязью. Он присел к столу.

— Как бы дождя не надуло — ветер с ног валит.

— Подвод добавили? — спросил Головенко. — Проценко два бункера на землю разгрузила, а земля, как кисель; потери большие будут.

— Добавил, добавил! — торопливо ответил Герасимов. — Понимаешь, сразу-то я не учел. Как перешли на участок Марьи Решиной — что ни сто метров, то полный бункер! Вот взяла урожай!..

Герасимов покрутил головой, вспоминая объяснение с Марьей, налетевшей на него разъяренной наседкой.

— Ты, Кузьмич, домой едешь сегодня? — спросил Головенко.

— Беспременно. На ток надо заглянуть. Эка, хорошо сделали, что покрыли крышу над током. Спасибо тебе, товарищ Головенко, как никак, и по дождю работа идет. Электричеством — бесперебойно.

Герасимов внезапно замолчал, записал что-то в книжку, сунул ее в карман и встал.

— Ну, ты со мной, Степан Петрович? Тебе бы при супруге надо находиться. Последние дни, мало ли что…

Степана растрогала забота Герасимова. Он благодарно взглянул на него.

Головенко тревожился за жену. Клава совсем изменилась в последние дни, все молчала и только время от времени улыбалась застенчиво, словно девочка, прислушиваясь к самой себе. Головенко вспомнил эту удивленную улыбку, и его неудержимо потянуло домой.

— Поехали, Герасимов…

Ванюшка остановил трактор на заправку. Он взял ведро и исчез в темноте. С начала уборки он работал бригадиром. Ночью сменял своего отца — садился за трактор. В первое время Сидорыч упрямился, но на сторону сына встала Валя.

— Вам приказывает бригадир, почему не подчиняетесь?

Сидорыч озабоченно помигал глазами — шутят или нет? Нет, не шутят: сын наклонился над машиной, а лицо у Вали серьезное, даже брови чуть сдвинуты. Собственно говоря, Сидорыч и сам был не против отдыха, от долгого сиденья на тракторе у него побаливала спина, ныли руки.

— Ты поаккуратнее с машиной, — напутствовал он всякий раз сына, когда тот приходил сменить его.

…Ванюшка с ведром в руке вынырнул из темноты, как из черной ямы.

— Что вы все сидите наверху, шли бы к трактору греться. Холодно ведь.

Валя быстро сбежала по лесенке, подошла к Ванюшке и, чувствуя на себе взгляды парня, стала смотреть, как из сплющенного ведра тонкой струйкой стекала в утробу машины светлая струя горючего.

Ванюшка закрыл крышку бака, убрал ведро, а она все еще задумчивым взглядом продолжала смотреть на то место, где только что светилась струя. Ванюшка подошел к Вале.

— Устала? — услышала она тихий и ласковый голос.

— Нет, — весело ответила она. — А ты?

— Мы же вместе, — ответил Ванюшка, словно то, что они были вместе, исключало всякую возможность усталости. Валя засмеялась и быстро и весело взбежала по лесенке на комбайн.

Жену дома Головенко уже не застал. В столовой горел свет. На столе — записка:

У Степана поплыло перед глазами, что-то сдавило грудь.

— Как же так?..

Он опустился на стул и еще и еще раз прочитал записку. Сколько времени просидел в оцепенении, он не знал.

Зашипели часы и мелодично пробили двенадцать. Степан встрепенулся, встал. В комнате все прибрано, только на диване небрежно брошено розовое ситцевое платье жены. Оля спала. Рядом с ее кроваткой на стульях, раскинув загорелые ножки, спал Вадик, одеяло валялось на полу. Степан осторожно накрыл мальчика. Вадик дрыгнул ножонками, снова раскрылся, почмокал губами и затих.

Степан на носках вышел из спальни. Ни спать, ни есть не хотелось.

— Что же все-таки делать? — Он машинально поднял салфетку, а там еще записка — почерк жены:

Прочитав записку жены, он неожиданно для себя успокоился. Вызвал по телефону Станишина, доложил о том, как идет работа на поле. Станишин выслушал его.

— Сколько дней вам потребуется, чтобы закончить с зерновыми?

— Два, много три дня, Сергей Владимирович.

— Хорошо, Степан Петрович. Дельно…

Головенко замялся. Секретарь райкома, конечно, знал, как идет уборка — вечером разговаривал с ним Герасимов, и он знал, что Головенко звонил по другому поводу.

— Дело тут у меня, понимаешь, — сказал, наконец, Головенко. — Короче говоря, жена в роддом уехала, к вам, в район…

— Знаю… Хорош муж, не позаботился обеспечить машиной, пришлось мне высылать свою! Ты хоть спасибо скажи.

— Так они на твоей!.. Ну, спасибо, большое спасибо.

Станишин засмеялся, потом серьезно заявил:

— Давай кончать разговор: буду звонить в Супутинку, к Голубеву. До свиданья.

Головенко повесил трубку, разделся, снял сапоги и прилег на диван. Закинув руки за голову, он лежал с открытыми глазами. Он силился представить себе Клаву в больничной обстановке и не мог. То видел ее в синем платье, как в первый день приезда в МТС — незнакомой, чужой; то застенчивой и смущенной, какой он встречал ее у Марьи; то утомленной после работы в лаборатории, с тихой улыбкой, дома. Родная! Странно: полтора года назад он не знал ее, а теперь…

Мысли спутались. «Интересно, кто же будет — сын или дочь?» — подумал он. Начали выплывать какие-то неясные картины одна за другой, — наконец, он забылся.

Очнулся Степан от того, что кто-то сказал рядом с ним:

— Уснул? Ну, спи!

«Да, надо спать», — подумал Головенко, открыл глаза и в ту же минуту вскочил: перед ним стояла Марья.

— Поздравляю, Степан Петрович, с сыном!

— Как, уже! Ты видела?

— Нет, не видела, но слышала — горластый.

Марья взволнованно прошлась по комнате и опять остановилась перед ним.

— Ну, что ты скажешь, новоиспеченный папа?

Степан молча смотрел, следя глазами за Марьей. Он силился придать лицу своему серьезное выражение, но блаженная улыбка расплывалась по лицу.

— Сын родился, значит…

— Сын…

Они так и не заметили, что впервые назвали друг друга на «ты».

Погода не устанавливалась. Метеосводки не предвещали ничего хорошего. Хлеб убирали настойчиво. Все амбары, сараи и даже чердаки домов колхозников были засыпаны зерном для просушки. Головенко почти неотлучно находился на поле. Ночью он возвращался домой, звонил в роддом и, успокоенный хорошими вестями о жене и сыне, валился на диван, не раздеваясь.

В одну из таких ночей Головенко разбудил настойчивый телефонный звонок. В трубке раздался спокойный знакомый голос:

— Как дела, Степан Петрович? Много осталось хлеба на поле?

— Гектаров шестьдесят еще есть… Дождик вот.

Станишин молчал. До слуха Головенко донесся тяжелый гул, похожий на далекие раскаты грома. Головенко обрадовался.

— Слышишь, Сергей Владимирович, гроза, к перемене погоды… У вас как — тоже гроза?

— Гроза и у нас, — усмехнулся Станишин, — верно что к перемене погоды. Это ты правильно сказал. Погода переменится к лучшему. Надолго…