Головенко понял: от работы комбайнов, от него — Головенко — зависит сейчас возможность перебросить женщин со жнитва на очистку зерна, на узкое место. Не сделай он этого — возникнет риск потерять зерно на открытом току в случае, если пойдет дождь. Он почувствовал на себе ответственность не только за своевременную уборку хлебов с полей, но и за сохранность хлеба.

— Понятно. Нужно освободить людей с поля. Так? Сколько их там у тебя?

— Да человек двадцать, не меньше…

Головенко ребром ладони ударил по столу и решительно заявил:

— Снимай с утра всех людей, перебрасывай на ток.

Герасимов откинулся на спинку стула, задумался.

— Боязно, Степан Петрович, вдруг у тебя там что-нибудь… Все-таки вручную хоть и не сравниться с комбайном, а хлеба убираются. Хлеб на току — можно считать в амбаре. В случае ненастья — по чердакам растасуем. А вот если на корню останется — пропал.

— Не веришь, значит, нам?

— Нет, верю, конечно, но… — Герасимов замялся.

— Я тебе головой отвечаю за уборку хлеба с поля.

Они несколько мгновений рассматривали в упор друг друга. Наконец, Герасимов отвел глаза и откашлялся.

— Если так… что ж, поверю.

— Ну, вот и хорошо. С утра снимай людей с косовицы и перебрасывай на ток. Мое дело — косить и молотить, — твое — чистить зерно и прямо с тока вывозить на элеватор, государству. Так-то лучше будет. Договорились?

Усачев чувствовал себя косвенным виновником поломки трактора в первый день уборки урожая комбайном. Об этом случае каким-то образом узнал и Станишин. Он вызвал Усачева к телефону. Разговор происходил в кабинете директора МТС, в присутствии Головенко. Красный и вспотевший Усачев повесил трубку и признался:

— Влетело…

— За что? — удивился Головенко.

Усачев сел у стола в кресло и вытер лицо платком.

— Да вот за тот случай. Погорячился я тогда с Подсекиным…

Головенко задумался.

— Видишь ли, — сказал он. — Твоя горячность мне понятна, но я не одобрял и не одобряю ее. Спокойней надо было…

Усачев вскочил со стула.

— Вот видишь, ты сам считал, что я виноват, а ничего мне до сих пор не сказал. Нехорошо так.

— Не кипятись, Усачев. Я был уверен, что ты сам поймешь это.

Усачев остановился и с интересом посмотрел на Головенко. Прядь черных волос упала у него на высокий чистый лоб. Ему было под сорок, но в эту минуту в нем проглянул молодой, ладный парень.

— А ты, Степа, из молодых, да ранний! — проговорил он. — Скажу тебе честно: когда ты остановил тракторы, многие, в том числе и я, решили, что ты сломаешь себе голову. Вот и погорячился, хотя Станишин строго-настрого приказал не мешать тебе.

Головенко расстегнул воротничок гимнастерки и переменил разговор:

— Хочу посоветоваться с тобой об одном деле. Насчет агронома Гаврилы Федоровича. Дело в том, что заврайзо очень невысокого о нем мнения. Кстати, что он за человек?

Усачев сел и взъерошил на голове волосы.

— Как тебе сказать. Пустынцев — честный, исполнительный работник, — неопределенно ответил он, видимо, воздерживаясь от иной характеристики. — А тебе зачем это?

— У меня создалось о нем свое мнение, но может быть я ошибаюсь. По одной встрече трудно судить о человеке. По-моему, он без образования и без перспективы, живет сегодняшним днем.

— Ты не ошибся. Видишь, какое дело: у нас еще есть пока — правда, их с каждым годом все меньше и меньше — такая категория работников, которые в анкете в графе специальность пишут очень неопределенно: «Хозяйственник».

Головенко улыбнулся, Усачев пожал плечами.

— Странная специальность. Пустынцев был заведующим коммунальным отделом, был председателем райпотребсоюза, директором МТС, ну а теперь — года четыре заврайзо. Завтра он может снова стать заведующим коммунальным отделом и так дальше, начинай сначала.

— Было б, пожалуй, неплохо, если бы он уступил должность заврайзо агроному, — без улыбки сказал Головенко.

— А что?

— Да вот насчет Боброва — считает его работу по выведению новых сортов сои ребячеством. Ты понимаешь? Вот попробуй теперь найти поддержку в райзо, получить помощь в организации условий для работы Боброва. А Бобров живет этим. Он пишет диссертацию, понял? — Головенко навалился грудью на стол, глаза его заблестели: — Диссертацию! Ведь как здорово! Свой ученый. Это что такое, ты только подумай!

Головенко встал, лицо его внезапно помрачнело.

— Дичится он меня. Я его послал в Комиссаровку — он вроде обрадовался.

— Он не очень верит тебе, — задумчиво сказал Усачев. — Я разговаривал с ним.

Головенко тряхнул головой. — Это я чувствую… Но он должен меня понять. Поймет, как думаешь?

— Помогай ему не на словах, а на деле… А от тебя многое может зависеть: качество обработки почвы, состояние посевов, сроки их, качество урожая, в конечном счете… Тут, брат, не только механизатором надо быть, а и политиком… Я думаю, что вы найдете общий язык.

Сидорыч и Валя Проценко подписали договор на социалистическое соревнование с Пашей Логуновой и Шурой Кошелевой.

— Кишка у вас, девоньки, тонкая с нами тягаться. Нас не обскачешь, — предупредил старик.

Валя засмеялась. Сегодня ей было весело: она, наконец, получила долгожданное письмо от Вани.

В этот день они убирали клин пшеницы гектаров в восемнадцать. Около четырех часов дня комбайн, не останавливаясь и не сбавляя хода, направился к новому клину, на склон сопки.

Сидорыч ловко подъехал к пшенице, и комбайн с хода принял рабочую нагрузку. Валя радостно засмеялась:

— Ну, это класс! Так бы и Ване было впору.

Сидорыч не повернулся к ней, как обычно в этих случаях, а сдвинул фуражку на лоб, обнажив заросший седыми волосами затылок. Валя испугалась, может быть, она обидела старика, сравнив его с сыном.

— Папаша, вы не обиделись?.. Я ведь…

И не договорила. Как-то невольно вырвалось у ней слово «папаша». Она подумала, что Сидорыч не заметил этого, но он повернулся к ней и, заслонив глаза ладонью, пристально и долго смотрел на смущенную девушку. Борода и усы его шевелились от улыбки.

— Ничего, доченька, — сказал он, наконец.

Когда развернулась уборка, Пустынцев прислал в колхоз две машины. Они отвозили зерно от комбайнов.

На другой день к агрегату Вали Проценко на пароконной бестарке подъехал Филипп.

— Наше вам почтение. Передовой бригаде, зелена муха…

— Это ты зачем к нам?

— Возить будем пшеницу-матушку.

— Почему вы? А где же машина?

— Машина, товарищ Проценко, сегодня на заготпункт пошла, хлебец повезла государству.

Валя растерянно взглянула ада Сидорыча, тот пожал плечами и махнул рукой:

— У нас же соревнование! — отчаянным голосом выкрикнула Валя.

Филипп снял фуражку и из нее вынул записку.

Валя сердито взяла сложенную вчетверо записку. Карандашом было написано:

— А я агрегат останавливать не буду, — заявил Сидорыч.

— Как же мне за тобой угнаться, я ведь на лошадях, — взмолился Филипп.

— Как хочешь, — упрямо ответил Сидорыч.

Филипп задумчиво покрутил ус.

— Ну, что же. Гони потише, может приспособлюсь.

— Как потише? Тише первой не могу, — сказал Сидорыч.

— Ну, ладно, давай первую, — ничего не поняв, согласился Филипп.

Решили попробовать. Но теперь Сидорычу пришлось приспосабливаться к ходу лошадей. Не останавливая комбайн, нагрузил бестарку и Ленька, заделавшийся возчиком.

Бобров руководил уборкой хлеба в Комиссаровке во второй бригаде, обслуживавшей два колхоза.

Работа на поле шла хорошо. И вся обязанность агронома сводилась лишь к советам, где в первую очередь убирать хлеб, и к общему наблюдению за просушкой зерна.