Отдохнув, он вышел на улицу. Сопки уже тонули в фиолетовой дымке угасавшего дня. Верхушки тополей, окружавших контору, горели апельсиновым отблеском заката. Деревня, из конца в конец видимая из поселка, лежала в глубокой тени, падающей от высокой сопки. По распадку за деревней стлалась голубоватая дымка. С полей доносился звон кузнечиков. Головенко бросил в траву недокуренную папиросу, привычным движением руки поправил ремень и быстрым шагом пошел под гору.

Его не покидала мысль увидеть Решину. Кто знает, может быть, есть что-нибудь от Николая… И тогда все будет хорошо.

Около крайнего дома стоял небольшого роста парень в голубой майке со сложенными на груди мускулистыми загорелыми руками. Он разговаривал с молодой женщиной в коричневом, усыпанном белыми горошинами платье, плотно облегавшем ее чуть полную, но стройную фигуру. Парень, повидимому, рассказывал что-то смешное. Женщина смеялась, откинув голову с пышной прической золотистых волос, и это придавало ей вид независимый, гордый. Заметив Головенко, они оба повернулись и с любопытством смотрели на него.

Поровнявшись, Головенко по привычке приложил руку к козырьку фуражки:

— Извините, не скажете ли, где живет Мария Васильевна Решина? — обратился он к парню.

Парень ответил не сразу. Он шагнул к нему и почему-то тронул открытую загорелую шею своей широкой, сильной ладонью. Лицо его вдруг потемнело, белесые выцветшие брови сдвинулись. Парень откашлялся.

— Решина?.. Здесь… в этом доме…

— Первая дверь слева, — добавила женщина грудным голосом. Головенко взглянул на нее, встретившись с прямым взглядом больших синих глаз, опушенных густыми темными ресницами. Поблагодарив, он пошел к дому.

Лицо парня остановило на себе его внимание.

«Кто это такой? — спросил он себя. — Где-то я видел его…»

Однако, войдя в темный коридор и, нащупав дверную скобу, он тотчас же забыл о парне. Осторожно постучал в дверь.

— Войдите! — послышался из-за двери негромкий голос.

Через секунду он стоял перед хозяйкой, одетой в простенькое розовое домашнее платье. К ее ногам жался мальчик лет трех, в синеньких штанишках. Лобастый, белокурый он исподлобья смотрел на него. Головенко, будучи не в силах сдержаться, воскликнул:

— Вылитый Николай! Ведь это же копия Николая!

Молодая женщина чуть слышно спросила:

— Вы знали Николая?

— Колю? Как же его не знать. Два с половиной года воевали в одном танке.

Марья вдруг отвернулась к окну, из которого виднелся гребень лесистой сопки. Вершины кедровника на ней еще светились каленым светом заката.

«Сколько таких вечеров выстояла она у этого окна? Сколько раз она смотрела на эту сопку, ощущая сердцем, что там, за сопкой, за тысячами сопок ее Николай», — с волнением подумал Головенко.

— Вы давно видели Николая? — спросила Марья, подняв сына на руки.

«Что сказать? Утешить? Сочинить что-нибудь? Зачем?»

— Уже порядочно. Еще до госпитали. Меня ранило и я…

И вдруг, в последнюю минуту, Степану показалось, что все то, к чему он готовился: как встретит жену друга, как скажет ей о муже — не нужно, потому что Николай, может быть, жив и здоров, может, пишет жене письма. Он замолчал и ждал, что вот-вот Марья сообщит ему что-нибудь о Николае, передаст привет, покажет письмо… Он растерянно всматривался в знакомые только по фотографии, которую Николай бережно хранил вместе с партийный билетом, черты лица Марьи; в широко раскрытые темные глаза под ровными дугами черных бровей; на гладкую прическу с четкой стрелкой пробора; на полные, казалось, созданные для приветливой улыбки, горестно вздрагивающие сейчас губы. Марья, в свою очередь, в мучительной тревоге смотрела на незнакомого человека, мявшего в пальцах незажженную папиросу, из которой на пол сыпался табак.

— Извините… Вы кто? — с прудом проговорила она.

— Я?.. Головенко… Степан. Николай говорил, что он писал вам обо мне.

Марья охнула и шагнула к нему.

Выйдя от Марьи, Головенко повернул к деревне, тонувшей в густом мраке теплой ночи. Кое-где еще светились в окнах огоньки. Улица была пустынна. Глухо и однообразно шумела за деревней река. Слышались девичьи песни. Головенко, растроганный встречей, медленно шел по улице, перебирая в памяти жизнь там, на фронте… Значит так и неизвестно, что с Николаем. Марья показала бумажку из военкомата: «Пропал без вести». Головенко несколько раз повторил: «Без вести», прислушиваясь к свистящим зловещим звукам этих слов. И вдруг совершенно четко всплыло в его памяти улыбающееся, живое лицо друга и тот последний день, последние минуты перед боем. Кажется у него вздрагивали губы. Но это была не улыбка, что-то другое. Головенко вспомнил его крепкие объятия, взволнованные слова:

— Помни, Степа… Уговор: если случится что, — помоги Марье, Вадику…

Поэтому Марья доверчиво отнеслась к Головенко. Из разговора с ней он убедился, что она, без сомнения, любит мужа и не перестает верить в то, что он жив…

Головенко очень хорошо понимал Марью. Ему совсем не показалось наивным, когда она сказала:

— Трудно в нашей МТС, людей мало, скорей бы Николай возвращался. Он бы с такими людьми, как Федор, дядя Тимоша, Сашка, гору свернул…

В темноте навстречу Головенко шел человек с папиросой; он прихрамывал. Молча разминулись. «А ведь это Федор», — подумал Головенко. Он уже знал от Марьи, что молодой человек, у которого он спрашивал, где живет Решина, был Федором Голубевым, трактористом — тем самым фронтовиком, о котором рассказывала на станции старушка.

Степан остановился. В темноте он взглядом отыскал Федора. Марья сказала, что он ее друг. «Конечно, для нее он друг — не больше!» — подумал Головенко, задумчиво следя за удаляющимся огоньком папиросы.

Вот огонек ярко вспыхнул и, описав дугу, пропал на земле. И в ту же минуту вновь вспыхнула спичка: Федор закурил новую папиросу…

— Волнуется!.. — вслух, проговорил Головенко и быстрым шагом пошел домой.

Девочкой приехала Марья со своей сестрой-хетагуровкой на Дальний Восток в Красный Кут, здесь закончила семилетку и пошла работать в колхоз. Сестра вышла замуж за военного. Мужа ее перевели на Сахалин, и Маша, как звали ее тогда, осталась в Приморье одна. Она ничем не выделялась среди своих подруг, была аккуратна и исполнительна на работе, была активной комсомолкой. Любила книги. Среди подруг она считалась серьезной, отзывчивой девушкой, которой можно доварить любую сердечную тайну.

На одной вечеринке в клубе ее познакомили с сержантом Николаем Решиным. Сержант, краснея, сознался, что давно хотел познакомиться с ней. Маша поморщилась и решила сразу же после танцев ускользнуть домой. Но, к ее удивлению, за весь вечер Решин ни одним словом не намекнул о своих чувствах. И как-то так получилось, что после танцев Маша не ушла от него. Николай крепко взял ее под руку и проводил домой. Он не сказал ни одного лишнего слова. Это понравилось Маше, и они подружились.

В декабре 1940 года выпало много снега. Белым пушистым ковром покрылись поля, сопки. Село стало чистеньким, дома как бы принарядились в белые беретики.

В магазине сельпо в один день были распроданы все лыжи. На отлогом склоне сопки, спускавшемся на широкое поле, с утра до ночи слышались звонкие голоса ребятишек.

В одно из воскресений с утра на сопку высыпало все село. Лыжники бесстрашно скатывались с высоких, крутых сопок. Правда, это не всегда обходилось благополучно. Иногда кто-нибудь, вздымая облако снежной пыли, зарывался в сугроб и потом сконфуженно вытряхивал из-за воротника тающий снег. Впрочем, это было только весело.

Маша, раскрасневшаяся с блестящими карими глазами, была на горке.

Председатель колхоза в новом черном полушубке, отороченном серым барашком, в серой каракулевой шапке с зеленым донышком держал речь:

— Задача, хлопцы, такая. Старт у правления колхоза. Бежать по дороге, потом свернуть налево, мимо хаты деда Шамая и на вершину сопки, а там прыжок — и вон, у той балочки — финиш. Кто первый придет, тому приз от колхоза, — патефон и 25 пластинок. Понятно? Желающие записаться, идите к Вале, к товарищу Проценко.