Головенко пытался заинтересовать ее чем-нибудь: он принес ей книжку о сое, просил прочитать, но она не притрагивалась к ней. Книжка лежала на этажерке на том месте, куда положил ее Степан.

Иногда вечерами Клава уходила к Марье. Они обе устраивались с шитьем у стола под лампой, завешенной салфеткой со стороны кроватки, чтобы яркий свет не мешал Вадику спать. Когда приходили письма от Николая, Марья читала их Клаве. Та слушала внимательно, но далеко не так, как этого хотела бы Марья. Однажды, заметив странную улыбку Клавы и обидевшись, она поспешно спрятала письмо, которое читала вслух.

— Извини, Клава… Тебе неинтересно…

Клава низко наклонилась над шитьем.

— Знаешь, — выговорила она после некоторого молчания, — мне непонятна твоя такая… Очень уж ты уверена, что Николай вернется! Ради бога, не подумай плохого, но меня всегда удивляло то, что ты никогда не верила, будто он погиб… Почему так?

Марья пристально посмотрела на подругу. Нельзя, конечно, сказать, что она была спокойна за мужа — фронт есть фронт, но в то же время она твердо надеялась на его возвращение. В ее памяти всплыли воспоминания о тех днях, когда она получила извещение о том, что Николай пропал без вести. Побледнев, едва передвигая ногами, она вышла тогда из кабинета военкома. Женщины, сидевшие в приемной, перестали разговаривать и потеснились, чтобы уступить ей место. Марья присела на скамейку, все еще держа в руках страшный листок.

— Молоденькая еще, поди, и с мужем-то как следует не пожила, — услышала она тихий разговор.

— Была бы я такая-то… Может у нее еще и детков нету. А вот как я, милая моя, с четырьмя-то осталась…

— Свое горе — горше всех…

Марья, как бы очнувшись, свернула бумажку и сунула ее за обшлаг пальто. Сидящая рядом женщина повернулась к ней.

— Убитый? — тихо спросила она.

Марья подняла голову и встретила сочувственный взгляд. Помолчала.

— Без вести… пропал, — проговорила она и не узнала своего голоса.

Женщина вздохнула.

— Это еще, милая, не горе; может, вернется. У меня вот — убит, и ордена получила, а все еще не верится, что не придет… Детишки остались?

— Сын недавно родился.

— А-а… Ну, ты не убивайся очень-то. Может, еще и придет. Поживете еще…

Марья вскинула на женщину сухие свои глаза. Простые слова и добрый взгляд чужой женщины вдруг нежной теплотой наполнили ее сердце. Из глаз Марьи полились слезы. Женщина отвернулась от нее и сама вытерла глаза. Потом сказала:

— Ничего, милая, бывает, что извещение извещением, а мужья живы и здоровы. Не горюй…

И вдруг добавила ожесточенно:

— Отольются проклятому Гитлеру наши слезы! Ишь, морду-то ему назад повернули!

Неуверенно и робко принялась Марья рассказывать Клаве обо всем этом. Потом она разгорячилась, лицо ее преобразилось, щеки горели.

Говоря о победоносном наступлении Красной Армии, о скорой победе над гитлеровской Германией, Марья вспомнила, как однажды, года два тому назад, когда Станишин обстоятельно и без всяких прикрас рассказал краснокутцам о тяжелом положении на фронтах, сторож конторы Никита подошел после доклада к карте, смерил четвертями расстояние по ней от Сталинграда до Берлина и, покрутив лысой головой, озабоченно сказал:

— Ишь, куда гад забрался! Эва, какое место его обратно гнать придется… Легко сказать!

Весь советский народ работал с глубокой верой в победу, зная, что она придет. Этими же мыслями жила и Марья, отдавая всю себя труду для помощи фронту. Сейчас она говорила о близкой победе вдохновенно; она, казалось, видела этот день и связывала его с возвращением Николая.

Клава слушала подругу, не проронив ни одного ее слова.

— Если бы я была мужчиной, — сказала она наконец, — я бы по уши влюбилась в тебя, Марья! Ничего нет удивительного, что в тебя влюблен Федор.

Марья поморщилась.

— Не то говоришь… А Федор… Что Федор? Я знаю, что я нравлюсь ему…

— А он тебе? — лукаво спросила Клава.

— Он мне тоже, — просто и твердо ответила Марья, — но это еще не любовь. Любовь это другое чувство. Когда мне приходит на ум это слово — сейчас же я вижу Николая… Я не представляю себе, что такое любовь, без него. Он во мне разбудил это чувство и я… Мне кажется, его не может быть без Николая.

Клава задумчиво сидела, подперев голову рукой. Полураскрытые тубы ее шевелились, как будто она повторяла про себя то, что говорила Марья, стараясь все запомнить.

— Как должен быть счастлив твой Николай!

Марья, занятая своими мыслями, не поняла, что замечание Клавы относится к ней. Она с жаром подхватила:

— Я хочу ему счастья. Хочу, чтобы он вернулся с фронта и был горд и счастлив, и как победитель, и как муж, и отец… Работой на поле я чем могу помогаю Николаю громить фашистов, но, кроме этого, я должна сохранить и нашу семью. Мой муж на фронте должен знать, что его ждут дома. Ждут всегда. Ждет жена, сын…

Клава глядела на подругу, как зачарованная. Слова Марьи глубоко проникли ей в душу, как-то приподняли ее, помогли разобраться в самой себе, в своих чувствах.

Оля мыла чашки. Худенькая и какая-то будто прозрачная, девочка поправлялась плохо. Головенко все свободные часы отдавал Оле. Читал книжки, рисовал кукол с косичками, похожими скорее на кошачьи хвосты. Девочка серьезно рассматривала рисунки и часто вводила Степана в смущение. То говорила, что кукла не умыта, то не причесана и, наконец, однажды заключила, что все куклы у дяди Степы получаются неряхами.

Забавляя Олю, Головенко все же понимал, что она скучает без сверстниц. «Надо бы Олю в школу отдать», — сказал как-то Степан Клаве. Но Клава считала, что Оле нужно сначала поправиться. Головенко не возражал жене, но в душе не разделял ее мнения. Он был уверен, что среди сверстников в школе девочка скорее забудет пережитое…

— Хозяйничаешь? — сказал Головенко входя. — Ах, ты, хозяюшка моя, славная!

Головенко стянул гимнастерку и, оставшись в сорочке, засучил рукава:

— Давай-ка вместе.

— Вот еще, надо вам брызгаться… Я сама…

— А если я тебе хочу помочь.

Девочка на минуту задумалась и улыбнулась.

— Хотите — помогайте. Только осторожнее, не разбейте. Теперь не купишь посуду, — деловито ответила она.

— Смотри, какая ты строгая!

Головенко посмотрел на Олю и расхохотался. Он вспомнил, что почти таким же тоном бухгалтер сделал ему сегодня замечание, что деньги, предназначенные на ремонт зданий и помещений, расходуются на строительство лаборатории.

Когда пришла Клава, Оля уже спала. Головенко читал.

Она села за стол, подперев рукой подбородок, и стала просматривать «Огонек». Головенко украдкой взглянул на Клаву и заметил необычное выражение ее лица. Прочитав еще полстраницы, Степан подчеркнул привлекшее его внимание место.

— Смотри-ка, Клава! — сказал он. — Чего только нет в сое! Но только мне без твоей помощи тут не разобраться: столько химических терминов и формул, что нужны специальные знания. Цистин, триптофан, лизин… Тут чорт ногу сломит.

Клава взяла книжку из рук Головенко.

Она быстро пробежала глазами страницу и перевернула ее. Головенко, пытаясь скрыть улыбку, следил за ней.

— Неужели все это — в сое?.. Скажи, пожалуйста, — в замешательстве проговорила она, перебрасывая страницу за страницей.

— Как видишь. Гаврила Федорович называет сою складом солнечной энергии.

Головенко оживился и рассказал жене все, что он знал о сое, о работе Боброва над выращиванием особого сорта сои с повышенным содержанием жира.

К Головенко зашел председатель сельсовета Засядько.

Тяжело переваливаясь, в просторной дубленой шубе, широкий, как стог сена, он подошел к столу. Большое его лицо с длинными обвислыми усами было красно и, как всегда, расплывалось в добродушной улыбке. Он снял с головы беличью ушанку и вместе с меховыми, огромными, как мешки, рукавицами бережно уложил ее около чернильницы.