Пустынцев кольнул его взглядом и вразвалку пошел к машине, в которой уже сидел Дубовецкий.

Бобров пришел с собрания возбужденный и радостный.

Он зажег керосиновую лампу и вынул из ящика стола коленкоровую, обгоревшую с одного угла папку, чтобы положить туда конспекты, записи — материалы для диссертации. Тотчас же в памяти его всплыло лето 1941 года в Колпино… Обстрелы, бомбежки… Гибель жены и дочери в то время, когда он — ополченец — рыл противотанковые рвы в районе Тосно… Приехав из Тосно в Колпино, он нашел на месте особнячка, принадлежавшего тестю, лишь груду развалин.

Среди дикой мешанины битого кирпича, сплавленного кровельного железа, обломков мебели, стекла, ржавого железа — всего того, что недавно еще было его домом, его жилищем, — Бобров нашел обгоревшую папку и несколько смятых листов: это было все, что осталось от его записей, собранных для диссертации…

С этой папкой он вернулся в ополчение. Работавший в паре с ним пожилой человек в летнем пальто и черной шляпе вынул из бокового кармана пальто пенсне с одним стеклом. Он молча взял из рук Боброва папку. Нацепив на нос пенсне и прикрыв ладонью глаз без стекла, он долго рассматривал папку со всех сторон. На лбу у него вздулась вена.

— Что это? — спросил он, возвращая папку.

Бобров невесело усмехнулся:

— Остатки моих записей. Готовил диссертацию на тему о сое…

Старик сбил на затылок шляпу и радостно засмеялся.

— Ничего, коллега. Вы ее еще допишете. Лишь бы жива была мысль ваша.

Он назвал свою фамилию и с чувством пожал Боброву руку. Бобров, убитый горем, не запомнил фамилию, но зато надолго запомнил то, что говорил старик ночью в холодном сарае.

— Работайте. Много и упорно работайте. Подчас вам придется трудно. Не падайте духом при неудаче. Путь науки тернист. Вас всегда поддержит народ, партия, если вы стоите на верном пути, если вы не открещиваетесь от жизни, если учитесь у нее… Свяжитесь с Лысенко, обязательно. Кончим воевать — встретимся. Будем вместе работать, добьемся по центнеру отборной пшеницы с квадратного метра. А? — и он опять радостно засмеялся.

Под вечер налетели немецкие самолеты. Старик был убит. На другой день его похоронили.

И вот предвидение старика оправдывается: с первых же шагов Бобров натолкнулся на сопротивление. Но это не охладило его. Ну, что же, подлинная наука всегда мужала в борьбе, жестоких схватках с рутиной, с косностью… И что на собрании выступил Дубовецкий — это даже хорошо. По крайней мере, Гаврила Федорович знал теперь — откуда, с каких позиций его могут атаковать.

Бобров только сейчас понял всю важность предложенного Головенко выступления с информацией на собрании. Народ стал на его сторону. Силы размежеваны. Колхозники на его, Боброва, стороне…

Бобров находился в состоянии той радости, граничащей со счастьем, которая обычно наступает после того, когда человек, высказав свои сокровенные мечты, встречает в людях глубокое сочувствие и готовность поддержать его, помочь в трудном деле.

Утром, чуть развиднелось, он пошел к Марье Решиной. Ее дома уже не было. Он нашел Марью в колхозном амбаре, где хранились семена сои. Уже несколько дней звено Решиной терпеливо вручную отбирало самые крупные и полновесные семена. Бобров каждый день забегал сюда, придирчиво просматривал отобранные семена, уговаривал не торопиться. Работало здесь обычно восемь человек. Но сегодня здесь было полно женщин.

Марья вышла к нему, стряхнув пыль с фартука.

— Присесть негде, не знаем, что делать, пятерых домой отправила. Амбар тесен стал.

— А что такое?

— Идут и идут, — сияя черными глазами, рассказывала Марья. — Еще вчера, как собрание закончилось, подходят ко мне Сима, Глаша, да многие. Помочь, говорят, придем. Мои девчата сначала недовольные были, а потом решили — пусть. Вон смотрите — двадцать семь человек работает. — Марья кивнула головой в полумрак амбара и улыбнулась. — Охота доказать этому долговязому.

Бобров понял, что Решина имела в виду Дубовецкого.

— Пыльно у нас, Гаврила Федорович, — Марья мягко, но настойчиво выпроводила его из амбара. — Вы не сомневайтесь, по зернышку в час будем отбирать, ночей не поспим, а сделаем.

И Гаврила Федорович с особой силой понял смысл собрания. Если до него, несмотря на то, что Марья много и, пожалуй, вдохновенно (Бобров не подыскал иного слова) помогала ему, — в какие-то моменты он все же чувствовал себя одиночкой. Во всяком случае, свою научную работу считал сугубо личным делом, которая никого не интересует. Теперь стала понятна настойчивость Головенко; в его работе заинтересованы все колхозники, все работники МТС. Как прав старик — народ поможет, партия поможет. Партия! Что-то мягко толкнуло в грудь, заставило забиться сердце. Он всю жизнь свою как специалист честно и даже самозабвенно трудился на полях, с большими трудностями преодолевая косность зажиточной части деревни, упорно добивался внедрения агротехники во имя повышения урожайности, во имя изобилия продуктов. Не раз — это было в Амурской области — в дни молодости он слышал угрозы в свой адрес… Иное дело стало с организацией колхозов, появилась возможность широкого применения своих знаний благодаря деятельности партии. Он много времени уделял изучению сои — этому удивительному растению, из которого можно изготовить и ценнейшие продукты питания, и тонкие по вкусу кондитерские изделия, и пластмассу, и многие самые неожиданные вещи. Он понимал, какое может занять место соя в народном хозяйстве страны. И он решил посвятить свои силы изучению сои. Много неудач и горьких разочарований пришлось испытать ему на этом пути. Его работы прервала война. Бобров решил — все кончено. Нечего думать о своей работе до тех пор, пока не кончится война. Вернувшись в Приморье, он однако снова взялся за любимое дело. Он терпеливо сносил насмешки бывшего директора, ожесточенно спорил с Дубовецким.

Бобров ощутимо и реально чувствовал теперь огромную поддержку, твердую под ногами почву и, вместе с тем, большую ответственность за исход своей научной работы.

Проработав до вечера, Бобров вышел подышать свежим воздухом.

Он медленно шел по пустынной улице. Года три тому назад Засядько, будучи парторгом, говорил с ним о вступлении в партию. Тогда Бобров ответил: «Куда мне в партию». Вспомнив это, он поежился. Как мог сказать такое?

У дома Засядько Бобров задержался. Окна, затянутые легкими узорами мороза и освещенные изнутри, весело искрились. Бобров постоял в раздумье — зайти или нет? Потом решительно шагнул на крыльцо.

…Засядько пил чай, расстегнув ворот вышитой рубахи. На столе, тоненько посвистывая, исходил паром самовар, у которого сидела худощавая и чернявая, похожая на цыганку, жена Засядько. Хозяин повел на гостя взглядом, со стуком поставил стакан на блюдце, обтер длинные свои седые усы и повернулся к Боброву.

— Садись, агроном, подмогни нам со старухой самовар опростать — весь вечер тужимся, а он все бушует, окаянный.

Засядько сам засмеялся своей шутке. Вытерев взмокшее лицо и шею полотенцем, он продолжал:

— Самоварчик — батьки покойника. У нас семья-то четырнадцать душ была. Усядемся за стол, как на свадьбе все равно. Когда уезжал я на Дальний Восток, отец мне этот самоварчик приказал. Вот я и поминаю родителя каждый день по два раза. Подожди, мать, дай охолонуть трохи, — остановил он жену, начавшую наливать стаканы, и обратился к Боброву:

— Ты что же смурной ходишь?

Вопрос застал Боброва врасплох. Он молчал.

— Может не понравилось собрание вчерашнее. Переживаешь? Коли так — зря. Не годится.

Жена Засядько подложила в притихший самовар горячих углей из печки, и он снова весело зашумел.

Иван Христинович залпом выпил стакан и обтер усы.

— Как там с лабораторией, не был я сегодня. Нажимать надо теперь. — Засядько сделал ударение на слове теперь. — Придется Степана тряхнуть, медлит.

— С лабораторией, видите ли… Пустынцев обвиняет в незаконном расходовании денег.