Бобров, поняв, что его мечта становится явью — загорелся; его охватило нетерпение. Видя, что рубка стен подвигается медленно, он явился однажды на стройку в старенькой одежде, каком-то подобии фартука и заявил Шамаеву:

— Принимай еще одного плотника.

Дед Шамаев, сморщившись, поглядел на него.

— Ишь, какой выискался плотник. Иди-ка, знай, к бабам. Кто за семенами глядеть будет?.. Поди, без тебя чего напортят…

Бобров упрямо покачал головой, но Шамаева поддержал Саватеев:

— Гаврила Федорович. Оно так. Вы нужнее в другом месте…

Бобров ушел недовольный.

Головенко возвращался домой заполночь. Усталый, с книгой в руках, он поспешно забирался в постель, под одеяло, нередко забывая вытопить печку.

В тишине и одиночестве временами на него нападала острая тоска. Немцы уже давно были изгнаны из Черниговщины. И он каждый день ожидал вести о судьбе отца, матери и сестренки. Но все напрасно. Они пропали бесследно.

Мысли о Клаве тревожили его. С дороги она часто писала. Два письма были получены и из дому. И вдруг письма прекратились. Недели две тому назад он получил телеграмму, в которой Клава сообщала, что на днях выезжает, и с тех пор — ни звука. Может быть, она раздумала возвращаться и осталась дома? Ведь она ничем не связана с ним. Любовь? Кто знает, любит ли она по-настоящему, любила ли?

Настя Скрипка, встретившись с ним в правлении колхоза, ехидно осведомилась:

— Еще не приехала ваша суженая? Долгонько. Навряд она и приедет. — Она улыбалась, в светлых навыкате глазах — издевка. — Искали бы себе другую жену; или женщин для вас подходящих тут нету? — добавили она, игриво поводя плечом.

Головенко сделал вид, что не слышал ее слов и отвернулся.

Со Станишиным у него установились простые, дружеские отношения. Секретарь часто звонил ему из райкома и почти всегда справлялся о Клаве. Головенко однажды не мог сдержаться и высказал Станишину всю горечь, накипевшую на сердце.

— Постой, постой, ты что, панику устраиваешь? — услышал он в трубке грубоватый голос секретаря: — Смотри, какая барышня чувствительная! Так, брат, не годится. Мало ли что могло случиться. Может быть, просто телеграмма застряла… А ты нервы не распускай!

Станишин в трудную минуту всегда оказывал ему необходимую помощь и поддержку. Частенько он говорил по телефону: «Съезди-ка, Степан Петрович, в Ильинскую МТС, я видел там кой-какие излишние запасные части. Может быть, что и подберешь. Иди прямо к секретарю райкома, он тебе поможет».

Таким образом Головенко в разных МТС удалось раздобыть почти все нужные для ремонта детали.

Головенко знал, что Станишин справляется о его семье не из простой учтивости. На старых холостяков у него был свой взгляд. Посмеиваясь, он однажды сказал:

— Холостяк в твоем возрасте, Головенко, — полчеловека. Нормальный человек должен иметь семью. До седых волос парубкуют только «зимогоры», как говаривала моя матушка.

— Ну, Сергей Владимирович, это вы уж слишком. Бывает, что и не «зимогор» никак не может подобрать себе подругу… — возразил Головенко.

— Ерунда, Степан Петрович! Сам знаешь, что чепуху несешь. Настоящий человек, понимаешь — настоящий, — Станишин выразительно поднял указательный палец, — всегда найдет себе друга. Только к женитьбе надо относиться серьезно. А то женится иной щелкопер на хорошей девушке, поживет с ней, пока она не надоест, а потом заявляет, что они, видите ли, не пара — «характером не сходятся». Или женятся спустя неделю после первого знакомства. Какой тут может быть разговор о прочной семье. Муж и жена — на всю жизнь товарищи, друзья, которые должны делить и горе и радости. Не будет этого — не будет здоровой, советской семьи. Получится чорт знает что!

Станишин белой волосатой рукой крепко, докрасна потер лоб, изборожденный глубокими морщинами.

— Я тебе установок, конечно, не даю, а просто высказываю свои взгляды… Семья — штука сложная, и меньше всего в делах чужой семьи может разобраться посторонний человек.

— Сергей Владимирович, а что ты скажешь, если я женюсь на Клаве Янковской? — глядя куда-то в сторону, сказал Головенко.

Станишин хитро прищурил глаз.

— Вот как? Ты вопрос ставишь ребром. Ну, что же, изволь, скажу, если хочешь: дело твое, как говорят, хозяйское; женись, коли так; желаю тебе счастья, вот и все.

— Ну, это не ответ…

— А какого ты ответа хочешь?

— Хочу, чтобы ты высказал прямо свои соображения.

Станишин встал и несколько раз из угла в угол прошелся по кабинету.

— В чужой душе, Головенко, трудно разобраться. Но… — Станишин остановился посреди кабинета, широко расставив ноги в высоких валенках. — Здесь я тебе скажу, пожалуй, как партийный руководитель — женишься — живи. Но если «характером не сойдешься», то придется раньше всего проверить твой характер. Учти, Головенко…

Думая о Клаве, Головенко вспомнил этот разговор и сам спрашивал себя: «Не ошибся ли? Может, напрасно дал сердцу волю?..»

В комнате стояла тишина, нарушаемая только бойким постукиванием будильника. На улице залаяла собака. Громко разговаривая, мимо окна прошли люди. И снова будильник. И вдруг возник нарастающий звук мотора… «ЗИС-5» — машинально определил Головенко. По стене метнулся яркий отпечаток переплетов оконных рам. Машина всхрапнула и заглохла у самого дома.

«Ко мне?» — удивился Головенко, поспешно высвобождаясь из-под одеяла. — «Кто бы это?» Он торопливо принялся одеваться. И когда в дверь постучали, он, уже застегнув пуговицы гимнастерки, отбросил крючок и широко распахнул двери.

— Иди, иди, не бойся, — тихо проговорил в сенях кто-то.

В комнату вошла закутанная в широкий байковый платок маленькая девочка. На Головенко уставились два блестящих глаза. Они — Головенко и маленькая гостья — молча рассматривали друг друга.

Потом девочка отодвинула беленькой рукавичкой платок, закрывавший ей рот.

— Здравствуйте, дядя Степа…

— Оля! — воскликнул Головенко, сразу поняв, кто эта девочка. — Ну, здравствуй, птичка-синичка…

Дверь снова открылась и с чемоданами в руках вошла Клава. Она сбросила перчатки и ласково протянула руки к Степану.

Через час плита, вделанная в русскую печку, была раскалена докрасна. Запахло жареным луком, глаза пощипывало чадом. Головенко готовил жаркое. Он суетился около плиты, гремел посудой, рассказывал обо всем, о делах в МТС, о Станишине, о волнениях, пережитых им, — и все это получалось бессвязно и бестолково. Клава, понимая его состояние, ни о чем не расспрашивала. Она смотрела на него и все улыбалась ласковой и так знакомой Степану улыбкой. Оля, усталая с дороги, разомлевшая в теплоте, едва поужинала, попросилась спать. Полусонную Степан поднял ее на руки и понес в спальню. Пока Клава готовила постель, Оля заснула у него на руках. Уложив девочку в кровать, Степан наклонился и поцеловал ее. Оля открыла глаза.

— Дядя Степа, у вас ручка раненая?

— Раненая. Это немцы, Оленька.

Тоненькие бровки девочки болезненно дрогнули. Она несколько секунд неподвижным задумчивым взглядом взрослой смотрела на потолок.

— Немцы… я знаю…

Она повернулась к стене, тяжело вздохнула и затихла.

Степан на цыпочках, чтобы не потревожить девочку, вышел из спальни.

Клава вскинула руки, прижалась к нему и прошептала:

— Как я рада, что приехала. Наконец-то! Как я рада, хороший мой!

С замужеством жизнь Клавы резко изменилась. Работу она оставила: надо было следить за Оленькой и Степаном. Эти заботы первое время поглощали все ее внимание… Но прошел месяц, и Клава вдруг почувствовала, что она не может жить без работы, без коллектива. Целые дни и вечера Степан проводил в МТС, являлся домой поздно вечером усталым и ложился спать. Подруги заходили редко и то на минутку. Они были заняты работой. И хотя Степан по-прежнему относился к ней внимательно, ласково, она была не удовлетворена такой жизнью.