— Две минуты, товарищ лейтенант, — отозвался из-под машины шофер.

Лейтенант машинально взглянул на ручные часы.

— Нажимай, своих не нагоним.

— Нагоним, товарищ лейтенант, не беспокойтесь.

Лейтенант распахнул задубевший от дождя плащ, достал портсигар. На его груди было три ряда разноцветных орденских ленточек. Герасимов присвистнул.

— Видать, повоевали…

— Было дело, папаша, — улыбнулся лейтенант и кивнул головой на ток, под навесом которого в ярком свете ламп, точно озаренные солнцем, работали люди.

— Электричеством работаете?

— А как же? — с гордостью подхватил Герасимов и приосанился.

— Здорово! Мне отец пишет — я сам-то красноярский — у них в колхозе тоже электричество. Уходил на фронт — только мечтали об электричестве. А теперь придешь домой — деревню не узнаешь.

Из-под машины вылез шофер. Он спрятал брезент, на котором лежал, и инструмент под сиденье и, широкоплечий, чумазый, весело поблескивая озорными глазами, прислушался к разговору.

— Готово, товарищ лейтенант, — сказал он и с озабоченным лицом полез в кабину.

— Тракторист бывший, — кивнув в его сторону, сказал лейтенант.

— Смирнов! — крикнул он шоферу. — Тебе, кажется, нравится Приморье?

Шофер высунулся из кабины.

— Вот сговаривайся с хозяином да в этом колхозе и затормозишь после демобилизации.

— А примете, товарищ председатель? — осведомился шофер.

— Какие могут быть сомнения. Конечно!

— И хата будет? У меня ведь жена, детишки да двое стариков. Курские мы. Как выгоним японца — у вас буду в две минуты, — серьезно сказал шофер.

Лейтенант попрощался и залез в кабину.

Герасимов спохватился и побежал к Боброву на ток.

Агроном не разделил опасений Герасимова и отсоветовал снимать женщин с очистки зерна на жнитво.

— Раз Головенко сказал, что не нужно, значит, беспокоиться нечего. А здесь, видишь, сколько зерна.

Бобров весь с ног до головы был покрыт половой, даже лицо казалось замшевым от пыли.

Прибывший с зерном от комбайнов подвозчик окончательно успокоил Герасимова, сказав, что комбайны работают без остановок.

Порывистый ветер глухо шумел влажной пшеницей, пригибал к земле упругую солому с тяжелым набухшим колосом. Зеленые кустики клевера задирали пепельно-серую изнанку листьев. В промозглых испарениях тонули сопки, как будто их никогда и не было здесь. Временами, когда низкие облака, похожие на белый дым, оседали, над ними виднелись черными островками верхушки сопок.

Одежда на людях была влажной. Брезентовый плащ на Головенко побурел, лицо было мокрым, руки покраснели и озябли.

На площадке комбайна ветер был еще ощутимее, полы плаща с глухим стуком ударялись о железные поручни. Комбайн, мягко ныряя, тащился за надсадно ревущим трактором, оставляя за собой глубокие лыжни с приутюженной стерней.

— Хорош ветерок, Степан Петрович, — крикнула Валя, — через час хлеба высохнут, дело пойдет скорее.

Черная прядь волос, выбившаяся из-под красного берета, отчаянно трепетала на ветру.

— Пойдет дело, говоришь?

Валя улыбнулась и кивнула головой.

Все было обычным, как вчера: и спокойная улыбка Вали, и широкая подрагивающая спина Ванюшки на тракторе, и плавные движения рук за штурвалом. Вдали виднелись еще два комбайна, ходившие по полю. Все, как обычно, но в то же время Головенко понимал и чувствовал, как это понимали и чувствовали и другие, что сегодня все не так. В выражениях лиц, в сосредоточенных движениях, в скупых, без шуток и излишнего многословия разговорах чувствовалось, что краснокутцы не забывают о событиях, развернувшихся тут, рядом, на границе.

На западе небо постепенно начало очищаться, светлеть. Стремительно летевшие на восток темные дождевые облака начали редеть, и среди них проступила яркая белизна высоких облаков. Кое-где по полям уже скользнули солнечные пятна. Пришли в движение ватные хлопья тумана, окутывавшего сопки; вот-вот осветится небо, брызнут солнечные лучи и высушат землю!

Весь долгий день Головенко был на полях и лишь поздно ночью вернулся в Красный Кут. В его кабинете уже сидели Ванюшка и Валя. Усталый, с лихорадочно блестевшими глазами, Головенко, не раздеваясь, прошел к своему столу.

— Как? — коротко спросил он.

— Все в порядке. Комбайн привели на усадьбу, — ответила Валя.

— Степан Петрович, звонил Усачев из Супутинки, просит еще один комбайн, — сказал Ванюшка. Усачев с двумя комбайнами еще вчера отправился к Федору на помощь.

— Что же вы, меня ждете?

— Мы решили, — Ванюшка кивнул головой на Валю, — что если будет ваше распоряжение, то сейчас и двинемся к Федору.

— Да ведь вы намаялись за день-то…

— Ну и что ж? Федору как не помочь? — ответила Валя.

Головенко рассмеялся:

— Ну, раз так — поезжайте!

Ванюшка возился с трактором, заводя его. В это время, торопливо шлепая калошами по грязи, подошла Матрена Степахина. Она бережно поставила на сиденье трактора что-то, завернутое в белое.

— Поужинали бы по-людски, так нет! Поешьте дорогой, остынет всё, горюшко мое, — вздохнула она.

Наконец, трактор взревел. Ванюшка залез на сиденье и за руку втащил к себе Валю.

— Езжайте, в добрый час, — сказала Матрена. — Да не засните дорогой, вторую ночь не спавши.

Трактор лязгнул гусеницами, и мимо Головенко пополз громоздкий силуэт комбайна с торчащим в небо шнеком.

Головенко стоял в темноте и долго прислушивался к удаляющемуся ровному стрекоту трактора.

Постепенно установилась погода. Дороги просохли. Дни стояли солнечные, радостные. Через Красный Кут мчались машины к границе и от нее.

Однажды запыленный военный автомобиль въехал во двор МТС.

Марья была в лаборатории. Через раскрытое окно она услышала, как кто-то громко спросил: «Скажите, где сейчас Марья Решина?» Этот голос она узнала бы из тысячи.

Марья кинулась к дверям, но в это время в потемневшей старой гимнастерке с выцветшими орденскими ленточками, в тяжелых сапогах, загорелый, в узкую дверь лаборатории вошел Николай. Он сильно изменился, постарел…

Бобров, не понимая, смотрел на вошедшего.

— Вам кого, товарищ капитан?

Марья шагнула к Николаю. Нето крик, нето стон вырвался из ее груди. В нем было всё, что выстрадала она в долгие дни и ночи разлуки, в дни тяжких сомнений и раздумий о судьбе его, своей и сына… Она прильнула к Николаю и, осененная великой радостью, глядела на него. И Николай, не найдя слов, твердил только ее имя:

— Маша моя!.. Машенька!..

На дворе около машины сторож Никита разговаривал с подполковником, приехавшим с Решиным. Он вертел в руках сигарету.

— Вы как хотите, товарищ подполковник, а я так скажу, что наш табачок невпример лучше, — говорил он. — Супротив нашего, рассейского табачку, лучше нет…

Никита вытащил из сундука георгиевский крест, нацепил его на гимнастерку и петухом расхаживал по деревне, то и дело вступая в разговоры с военными. Подполковник с любопытством смотрел на старика.

— Мы этого японца знаем… Кабы не там, в верхах, разве мы отдали бы Порт-Артур? Ни в жисть! Ну, ни в жисть…

Из конторы вышел бухгалтер.

— Никита, сходи за Вадиком. Отец приехал.

Никита помигал тусклыми глазами, неуклюже козырнул подполковнику и затрусил по улице.

Через несколько минут Вадик, далеко обогнав Никиту, прибежал на двор. Из конторы выбежала Марья и бросилась к сыну. За ней вышел Николай, глаза его были влажны. Он наклонился к сыну. Вадик с любопытством посмотрел на него. Марья, вытирая непрошенные слезы, сказала:

— Это наш папа, Вадик.

Николай высоко поднял сына и, неумело и неловко держа его на вытянутых руках, смотрел на Вадика глазами, полными слез.

— Сын… Сынок… Вадик!.. — шептал он пересохшими губами; потом прижал его к груди и закрыл глаза от какого-то неиспытанного еще им наслаждения, чувствуя, как маленькие ручонки сына обхватили его шею.