— Задержка, Степан Петрович, — сказал он, кивнув на шофера, торопливо накачивавшего снятый с колеса баллон.

Головенко постоял, прислушиваясь к тугому свисту воздуха, с силой вгоняемого насосом в баллон.

— Вася, заедешь в райзо, я буду там, — сказал он и быстрым шагом отошел от машины.

Пустынцева он догнал на дороге. Заведующий райзо шел окруженный участниками совещания и что-то громким голосом рассказывал им. У высокого крыльца с точеными балясинами он попрощался с людьми.

Головенко закурил на улице и, выждав, пока по его расчетам Пустынцев зайдет в кабинет, решительно направился к нему. Собственно говоря, у него не было особого дела к Пустынцеву, надо было поговорить о кирпиче, но главное — узнать его поближе.

Пустынцев встретил его удивленно-вопросительным взглядом.

— А-а, Головенко! Садись!

Головенко огляделся. Просторный кабинет с отделанной под дуб панелью был обставлен кряжистыми стульями с высокими спинками. В углу стояла этажерка, плотно набитая книгами, рядом большой письменный стол. На нем поблескивало зеленоватым ледяным блеском треснувшее пополам толстое стекло, на столе лежали выцветшие на солнце какие-от бумаги, отпечатанные на машинке.

Головенко с любопытством взглянул на коллекцию хлебов, занимавшую целиком одну стену. Небольшие, аккуратные снопики пшеницы диаграммой стояли на бортике панели, прикрепленные к стене проволокой.

Довольная улыбка пробежала по лицу Пустынцева.

— За пять лет лучшие образцы. Есть и из твоей епархии. Достижения бригады Решиной.

Пустынцев, приземистый и широкий в плечах, вышел из-за стола. Толстым коротким пальцем он ткнул в один из снопиков, потом в другой, третий.

— Вот они, красавцы. Умеет Решина выращивать хлеб.

Пустынцев так умильно, так вкусно произнес слово хлеб, что в кабинете, казалось, запахло душистым свежеиспеченным пшеничным хлебом.

— Агроном у тебя вот с пути ее сбивает, — со вздохом закончил Пустынцев и грузно опустился в скрипнувшее кресло.

Головенко насторожился. Пустынцев начал разговор как раз о том, что не на шутку тревожило Головенко. Спор Боброва с Дубовецким не выходил у него из головы. Чувствуя за Бобровым большую силу — Мичурина, — Головенко однако не успел еще разобраться в этом вопросе, и он лежал камнем на его совести.

— Почему вы думаете, что он сбивает с пути Решину?

— А как же? — удивленно воскликнул Пустынцев, вскинув брови. — Дело Решиной, как и других бригадиров, заниматься выращиванием хлеба, а Бобров ее тянет на разные опыты, забивает голову не относящимися к делу вопросами.

Головенко во все глаза смотрел на Пустынцева: шутит или нет. Нет, не шутит — лицо серьезное.

— Ты, Головенко, присмотрись к своему агроному, не давай ему потачки, иначе он тебя… Опыты — дело неплохое, я принципиально не против… Однако не время. Война. Хлеб надо. Хлеб и хлеб! Чудите вы там с Бобровым. Ты вот трактора взялся ремонтировать перед самой уборкой… Со мной не согласовал. Надо бы тебя за такие дела на бюро да с песочком, с песочком. Так-то вот.

Пустынцев вздохнул и покрутил головой, Головенко смотрел на него свинцовым взглядом.

— Товарищ Пустынцев, извините, я пришел к вам не за тем, чтобы выслушивать упреки, вы их уже на совещании наговорили…

— Не нравится? — перебил его Пустынцев. — Это плохо. Критику, паря, любить надо. Замазывать свои недостатки — преступление. Я никогда не согласился бы на это дело, если бы ты мне хотя бы позвонил… Ну, а теперь что ж…

Видимо, Пустынцев, любил поговорить. Наконец он выдохся.

— Вы очень неодобрительно отзываетесь о Боброве, — сказал Головенко, — а он делает большое дело, не получая пока никакой помощи, если не считать помощь Марьи Решиной. Это неправильно. Ему нужно помочь. Что вы мне посоветуете, чем можете ему помочь?

— Ничем, — отрезал Пустынцев, рубанув ладонью воздух. — Не могу помочь и не считаю нужным. Ты вот говоришь о какой-то научной работе. Милый ты человек, наша задача — выполнять государственные контрольные цифры, мы хлеборобы, а всякими опытами пусть занимаются ученые в академиях.

— Значит вы не одобряете работу Боброва? — спросил Головенко.

— Я? Я, Головенко, человек прямой, не ученый, воспитывался за меру картошки в свое время. Мое дело выполнять планы, а в них ничего не написано о том, что я должен провести такую-то и такую-то научную работу. У меня, дорогой товарищ, правило в жизни, и я тебе, как молодому работнику, рекомендую придерживаться его тоже: не спрашивают — не выскакивай со своими предложениями. А то, что положено с тебя — душа винтом, как говорят, а выполни. Всякие там научные дела меня не касаются.

— Ну что же, товарищ Пустынцев, выходит, мы не договоримся, — раздельно сказал Головенко. — У меня насчет этого свое мнение есть. Придется без вашей помощи обходиться. Лабораторию и все, что нужно, Боброву мы сделаем.

— Так, так, — крякнул Пустынцев. — Наломаешь ты дров — вижу. А отдуваться за тебя придется мне.

— За что же «отдуваться»? — глухо спросил Головенко.

— Как за что? — вскрикнул Пустынцев, направив на него средний палец. — Ты до сих пор не понимаешь и не хочешь понять своих ошибок. Твое дело выполнять план МТС, а у тебя какие-то фантазии. Коммунист, а идешь на поводу у беспартийного Боброва, не хорошо, Головенко.

Разговор этот явно тяготил Степана. Сожалея, что зашел сюда, он с тоской прислушивался: не раздастся ли знакомый гудок полуторки, чтобы можно было встать и уйти.

— Так вы считаете, что Бобров занимается не серьезным делом? — спросил еще раз Головенко только для того, чтобы не молчать.

— Причем здесь я. Есть головы поумнее нас с тобой. Бобров думает Америку открыть, а она уже Колумбом открыта. — Пустынцев захлебнулся смехом, довольный своей шуткой. — Он надеется какую-то новую сою изобрести. Вот чудак!

— Не так давно разговаривал я с одним нашим ученым, — Пустынцев приосанился и заложил ладони за широкий командирский ремень. — Его авторитетное мнение, что потуги Боброва — пустая затея. Мелко плавает твой агроном. Вот как, Головенко. А ты, небось, академиком его считаешь. — И Пустынцев снова засмеялся.

— Да, считаю, — выпалил Головенко. — Этот ваш ученый может быть гроша ломаного перед Бобровым не стоит.

Несколько секунд Пустынцев с открытым ртом смотрел на Головенко. Затем что-то пробормотал себе под нос и принялся озабоченно рыться в портфеле. Головенко вышел не простившись, провожаемый колючим взглядом Пустынцева. Так о кирпиче он заврайзо ничего и не сказал.

Домой приехали уже поздно. Прямо с машины Головенко отправился в мастерскую. Разговор с Пустынцевым нельзя сказать, чтобы сильно взволновал его, однако он почувствовал всю остроту положения с ремонтом. Надо принять все меры к тому, чтобы хоть один комбайн завтра — послезавтра вышел в поле. Все будет зависеть от колец.

Несмотря на поздний час, в сборочной все были налицо. Вид тракторов со снятыми крышками блоков болезненно кольнул сердце. Кольца, кольца! Не задерживаясь в сборочной, Головенко прошел к Саватееву. Старик был сердит. Он взглянул на подошедшего директора и, не раскланиваясь, продолжал ожесточенно пилить зажатый в тисках поршень.

— Как успехи, Павел Николаевич? — спросил Головенко, предчувствуя недоброе.

Саватеев усмехнулся, бросил ножовку, мелко задрожавшую в прорези, сунул трубку в рот.

— Как видите. По паре на брата не удалось сделать за целый день.

— Почему?

— Очень просто! Весь день то цепи натягивали на комбайны, то полотна клепали. Только уж как стемнелось занялись вот этим, — Саватеев чубуком трубки ткнул в поршень и отвернулся. Головенко молчал. Саватеев распалил трубку и, успокоившись, сообщил:

— С утра сегодня, как вы уехали, Подсекин погнал нас. Я было против — куда-а там! Раскричался. Что ж скажешь? Какой ни на есть, а механик. Дисциплина… Так день и пропал. Тьфу! — А Федюшка вон покою не дает, у них работа становится. — Головенко повернулся и встретился взглядом с Федором. Тот молчал, расставив промасленные руки, взъерошенный, злой.