— И еще нравится… Вы сами мне нравитесь.

Марина отвернулась и ничего не ответила. Федор сбоку видел, как над переносицей у нее легла легкая морщинка досады.

— Не самостоятельный вы, видать, парень, — грустно проговорила она.

— С чего это вы взяли? — удивился Федор.

— С того. Глупости говорите.

— Извините, — с досадой проговорил Федор. — Я не хотел вас обидеть.

— Ну, обидеть-то меня мудрено, — усмехнулась Марина. — Пожалуй, как бы я кого не обидела…

Федор откинулся на спину в сено и так громко захохотал, что лошадь наддала ходу.

— Ай да молодец, Марина!

Девушка, отвернувшись, легко и свободно запела:

Она пела просто, без рисовки, и голос ее широко и свободно лился над полями.

Федор задумчиво смотрел вперед. Он видел, как лошадь, сбавив шаг, тихонько плелась по дороге, повертывая лодочкой то одно, то другое ухо назад, как бы прислушиваясь к пению. И он думал, что вот у такой хорошей девушки должен быть обязательно жених, и, возможно, он на фронте, и поэтому она так грустно поет ему песню.

— Что не подпеваете? — спросила девушка.

— Слушаю, как вы поете.

— Нравится?

Она блестящими серо-зеленоватыми глазами смотрела на Федора, и было видно, что она и сама знает, что поет хорошо.

— Очень, Марина! — с жаром подтвердил Федор и покраснел.

Поздно вечером, когда директор Селезнев ушел от него из комнаты для приезжающих, наговорившись досыта, и Федор остался один в теплой и чистенькой комнатке, он вспомнил Марину, ее песню.

— Интересно, где она работает, буду ли я ее видеть? — укладываясь спать, думал он.

Утром, когда Федор вошел в мастерскую, Селезнев представил Марину, как исполняющую обязанности механика.

По утрам, застилая солнце, висел над землею розоватый туман. Он медленно редел, таял, и только к полудню обнаженно выступала синева неба. Под теплыми лучами солнца оседал на полях снег. С сопок поползли многочисленные змейки ручейков. На взгорьях уже обнажились, словно вылупились из яичной скорлупы, влажные проплешины земли. Поля дышали испарениями. По ним, оглашая окрестности торжествующим весенним граем, расхаживали черные желтоносые грачи. Потемневшая, словно омытая дождем, тайга томно шумела набухшими почками. Весна надвигалась.

Герасимов с Бобровым уже составили план и график весенних работ От раннего боронования до сева. Посев зерновых предполагали закончить в двенадцать рабочих дней. Герасимов остался доволен этим планом.

— Вот это план. Собирай теперь колхозников и зачитывай! Каждому свое место определено — не надо путаться при разнарядках. Как бы вот не сорваться со сроков. Надо поговорить со Степаном Петровичем, как он… А ты, Гаврила Федорович, другим стал. Помнишь, в прошлом годе, поглядел на наши маранья с Андрюхой и сказал «сойдет». Смех был у нас, а не план, бо знать как сеяли. А в этом году — ого-го!..

Тракторы в МТС были уже отремонтированы. Можно было делать пробный выезд и сдавать тракторы государственной комиссии.

Федор еще не вернулся из Супутинской МТС. Он прожил там уже целую неделю сверх срока. Головенко жаловался на Селезнева Станишину. Но тот только усмехался.

В середине марта состоялось районное совещание директоров МТС и парторгов по проверке готовности к севу. Из доклада Селезнева было видно, что в Супутинской МТС в основном ремонт тракторов закончен. В докладе он несколько раз ссылался на товарищескую помощь со стороны Краснокутской МТС и несколько раз принимался благодарить Головенко за хорошего парня, присланного в помощь. Головенко не удержался и спросил:

— А когда ты думаешь, товарищ Селезнев, вернуть мне этого хорошего парня. Он ведь и дома нужен.

— Завтра, товарищ Головенко, Федор должен непременно прибыть к тебе, — ответил Селезнев и заслонил лицо бумагами, чтобы скрыть лукавую улыбку.

После совещания Головенко затащил Селезнева к Станишину в кабинет.

— Ну, что, директора? Механика не поделили? — встретил их секретарь райкома, улыбаясь.

— Сергей Владимирович, — возмущенно начал Головенко, — не понимаю, как вы можете…

— Напрасно, Степан Петрович, горячишься — все равно знамя останется, по всей видимости, у тебя.

— Конечно, — подтвердил Селезнев.

— Не в этом дело, Сергей Владимирович. А дело в том, что Федор-то наш человек. Какое он имеет право задерживать его? — Головенко мотнул головой в сторону Селезнева.

— В этом я, конечно, виноват, товарищ Головенко. Но…

Селезнев замялся и, улыбнувшись, посмотрел сначала на Станишина, потом на Головенко. Секретарь райкома громко захохотал:

— Говори прямо, Василий Дмитриевич, шила в мешке не утаишь… скрывать тут нечего.

— Видишь ли, какое дело, Степан Петрович, — не переставая улыбаться, начал Селезнев. — Я, понимаешь, еще неделю тому назад предложил товарищу Голубеву, как мы с тобой договорились, уехать. Но он мне заявил, что хочет дело довести до конца…

— Как, до какого конца? — воскликнул Головенко.

— Ну, значит, опробовать машины и все такое… — невозмутимо продолжал Селезнев, у которого в глазах бегали безудержно веселые огоньки. — Работает он, скажу тебе прямо, чертовски, парень вострый на все дела. На пару с моей Мариной работает. Она через него тоже настоящим механиком стала. Ты не видел ее? Девушка — золото. Строптивая, гордая, а вот…

— Что ты мне о девушках рассказываешь.

— Одним словом, симпатизируют они друг другу, механики-то…

— Ну и что?

— Да ничего… Влюбились. Любовь у них. Молодежь, ничего не поделаешь… — притворно печально закончил Селезнев.

Головенко просиял.

— А ведь это замечательно, у меня, значит, одним трактористом больше будет.

— Как? — с любопытством осведомился Станишин.

— Очень просто. Женим Федора на твоей Марине и пожалуйте.

Селезнев со Станишиным молча переглянулись. По-стариковски кряхтя, Селезнев поднялся с кресла.

— Пойду я, Сергей Владимирович… А насчет того, о чем говорили, только, значит, после посевной.

— Да, да… сейчас не время, сам понимаешь. После посевной твой вопрос разрешим обязательно.

Головенко придержал руку Селезнева:

— Василий Дмитриевич. Не задерживай Федора.

— Не беспокойся. Еще раз благодарю за помощь. Федор парень — золото. Марина ему как раз подстать.

Станишин попросил Головенко остаться. Когда Селезнев вышел, он сказал:

— Относительно вашего конфликта с Дубовецким все материалы запросили в крайком. На днях отослал.

— Так что же, обсуждение на бюро не состоится? — недовольно спросил Головенко.

— Поводимому, так. Звонил первый секретарь. Сам. Он уже в курсе дела.

— И что? — спросил Головенко, с тайной радостью за то, что дело приняло более серьезный оборот, чем он предполагал.

За эти дни он перечитал много различных материалов, в том числе материалы дискуссии биологов в редакции журнала «Под знаменем марксизма» и был твердо убежден в несостоятельности теории сторонников Дубовецкого.

— Что? — переспросил Станишин. — Возможно, вызовут в крайком. А могут и не вызвать, сумеют и без нас разобраться.

— А как твое мнение, Сергей Владимирович? — спросил Головенко.

Станишин потер ладонью свою бритую голову. Он был в зеленом френче — Головенко таким видел его впервые, — подтянутый, с заметной военной выправкой. Головенко вспомнил, что Станишин долгое время был политработником в армии.

— В принципе ты, конечно, прав, — постукивая донышком карандаша по синему сукну стола, сказал Станишин. — Но детали… В деталях я не берусь судить, еще разобраться не успел.

— Не успел? А разбираешься?

Станишин усмехнулся, встал из-за стола, вытащил толстую книжку из шкафа, положил ее перед Головенко.

— И. В. Мичурин, — прочел Головенко и не без гордости прибавил: — Читывал.