Ученый секретарь взял из папки новый лист, выпил из стакана воды и объявил:

— И последний отзыв…

Отзыв этот был перегружен специальными терминами, непонятными словами. Кто-то на задних скамейках громко вздохнул. По залу пролетел тихий смешок.

«…Диссертация агронома Боброва представляет из себя, — читал ученый секретарь, — объяснение опытов, проведенных им на практике. Автор даже не упоминает всемирноизвестные работы ученых Вейсмана «Лекции по эволюционной теории», Иогансена — «Элементы точного учения об изменчивости и наследственности». Работы Моргана, Шредингера и ряда других также не приведены в списке, следовательно, не использованы им. Не использованы и работы наших соотечественников — академика Шмальгаузена» профессора Дубинина и других».

По залу прокатился сдержанный ропот.

«Считаю, — продолжал секретарь после паузы, — возможным рекомендовать рукопись агронома Боброва в качестве популярной брошюры по обмену опытом работы. Не больше. Профессор Щебрак».

Ученый секретарь начал собирать бумаги.

— Прошу прощения, — раздался в напряженной тишине зала резкий тенорок.

Это сказал Дубовецкий.

— Я прошу повторить выводы профессора Щебрака. Здесь было шумно.

В зале задвигали стульями, зашептались. Клава оглянулась и увидела в четвертом ряду мужа, сидевшего с хмурым лицом и неподвижным взглядом, устремленным на сцену. Рядом с ним сидела Марья. Мужчина с загорелым лицом в светлом костюме что-то шептал ей на ухо. Клава отвернулась. Ученый секретарь с явной неохотой раскрывал папку.

— Зачем он разрешает? — подумала она вслух, глядя на председателя совета, директора базы.

Сосед ее справа сказал, прикрыв рот ладонью:

— Иначе нельзя. Всякий вопрос должен быть удовлетворен.

Секретарь еще раз зачитал письмо Щебрака.

— Благодарю вас, — удовлетворенно сказал Дубовецкий и опустился на место.

Клаву передернуло. Зал снова зашумел.

— Переходим к прениям, товарищи, — объявил председатель. — Слово для отзыва предоставляется официальному оппоненту, доктору сельскохозяйственных наук, профессору Ивану Михайловичу Николаеву.

Знакомый уже краснокутцам профессор встал из-за стола членов совета, вышел на трибуну и положил перед собой записную книжку.

— Нет надобности, товарищи члены ученого совета, излагать содержание диссертации Гаврилы Федоровича Боброва — она известна членам совета. Поэтому я ограничусь оценкой проделанной товарищем Бобровым научно-исследовательской работы по выведению нового сорта сои. Нет сомнения, что Гаврила Федорович провел эту работу на основе мичуринского учения. Добиваясь от нового сорта заданных качеств, он путем создания необходимых условий внешней среды и тщательного отбора добивался повышения, улучшения качеств зерна, укорочения вегетационного периода. А это, вы знаете, имеет большое научное значение. Задачей его было также выведение сои с высоким прикреплением бобов. Для чего это нужно? Для того, чтобы производить уборку сои комбайном без потерь. Добился ли он этого? Да. Вне всяких сомнений.

Гул одобрения прокатился по залу. Клава вздохнула полной грудью и оглянулась, ища агронома. Но где же Бобров? Она медленно обвела взглядом сцену. Вот он — за отдельным столом, склонившийся над бумагами.

Профессор перечислил работы, проделанные Бобровым по биохимическому исследованию почвы и растений. Это все было знакомо Клаве, и она с особой ясностью почувствовала себя участницей того дела, ради которого приехал в Красный Кут ученый совет базы академии, ради которого собрались сюда колхозники, работники МТС, так же как и она, участники этого дела. И о том, что происходит сейчас здесь, знают ученые Москвы, Ленинграда, Воронежа, Ростова-на-Дону, Алма-Аты, Ташкента, приславшие сюда свои отзывы о диссертации. И ее работа в лаборатории, нужная, как ей казалось, только для Красного Кута, ее маленькая, обыденная работа, стала вдруг в ее глазах большой и важной. Важной не только для Красного Кута, но для всей страны. Сердце у Клавы радостно застучало. Вот то главное в жизни, что заставляет ее мужа, Боброва, Марью Решину, Валю Проценко, Сидорыча — всех ее знакомых работать, не считаясь со временем, не жалея сил. Вот то, о чем говорил ей Степан в прошлом году — создание нового, непрерывное движение вперед.

— Я считаю, — говорил профессор, — что работа Гаврилы Федоровича Боброва — новый вклад в нашу сельскохозяйственную науку, вклад, сделанный при горячем участии работников МТС и колхозников. Может ли быть сомнение в том, что Гаврила Федорович Бобров заслуживает присвоения ученой степени кандидата сельскохозяйственных наук? — Профессор обвел зал строгим взглядом и твердо закончил, рубанув ладонью воздух: — Никакого.

Клава неистово зааплодировала и оглянулась. Аплодировал весь зал. Аплодировал Степан, который, весело улыбаясь, кивнул ей, Марья и тот, в светлом костюме… Да ведь это же Николай, муж Марьи — Николай Решин. Ее сосед, смеясь, что-то говорил ей. Но она не слышала.

Второй оппонент, кандидат биологических наук Лукьянов, научный сотрудник сельскохозяйственной опытной станции, говорил недолго.

— Сила Боброва, как и всей нашей боевой мичуринской науки, — в связи с жизнью, с практикой. Полет мысли и трезвый учет опыта, научное предвидение и напряженный труд — вот его стиль, я бы сказал, сталинский стиль, — закончил он, — дают право сделать вывод, что в лице агронома Боброва, мы имеем дело с серьезным научным работником, достойным присвоения ученой степени.

После его выступления председатель пригласил присутствующих высказать свое мнение.

— Я являюсь одним из первых рецензентов работы агронома Боброва, — сказал Дубовецкий, выйдя на трибуну, и многозначительно поднял палец, — я считаю себя не вправе не довести до сведения ученого совета свое мнение…

Он говорил тихим, вялым голосом. Похоже было, что все, что здесь происходит — довольно скучно и для него неинтересно. Туговатый на ухо дед Шамаев подошел к самой сцене и подставил к уху ладонь. Дубовецкий со сцены неприязненно покосился на него.

— Я не понимаю, почему уважаемый официальный оппонент профессор Николаев ни словом не обмолвился об отзыве известного генетика, профессора Щебрака. Я считаю, что этот отзыв нельзя замалчивать!

Герасимов вполголоса со вздохом проговорил:

— Я да я… охо-хо-хо!

— Я очень рад, что мое мнение совпадает с мнением профессора Щебрака, — продолжал Дубовецкий.

Глухой рокот возмущения прокатился по залу. Кто-то зашикал. Дубовецкий выждал:

— Заключение профессора Щебрака безусловно правильно.

— В чем? — послышалось из зала.

Побагровев до лысины, металлическим голосом Дубовецкий сказал:

— Заключение профессора Щебрака о том, что рукопись агронома Боброва может быть рекомендована лишь как брошюра по обмену опытом работы, а не как научная работа…

— Что он говорит? — послышался возмущенный негромкий голос в наступившей тишине. И тотчас же в зале поднялся глухой ропот.

— Товарищ Дубовецкий, — сказал председатель, — к сожалению, товарищи не хотят вас слушать…

— Очень неудачно избрана форма заседания ученого совета — научное заседание превращено в собрание… — Дубовецкий пожевал губами и добавил:

— Считаю своим долгом в письменном виде заявить совету это свое мнение…

В зале зашумели. В это время Клава в дверях увидела Олю, которая делала ей какие-то знаки. Клава поняла: пора кормить ребенка. Она вышла из зала.

Когда Клава снова подходила к клубу, народ уже расходился. Заседание кончилось. Клава не сомневалась, что Боброву присудят ученую степень, но все же с волнением прислушивалась к разговорам колхозников.

Вышла Марья Решина под руку с Николаем. Бросив его, она обняла Клаву, прижалась лицом к ее плечу и радостно крикнула:

— Ученый! Ученый теперь Гаврила Федорович! Свой, наш ученый!

Николай Решин поступил в МТС механиком. В новом гражданском костюме, в рубашке с галстуком, на взгляд Головенко он выглядел женихом. Да и сам Николай первое время чувствовал себя неловко. То потянет рукава, то начнет поправлять галстук, то искать руками пояс, чтобы навести заправку. И когда, надевая пальто, он сунул руку в подплечье, чтобы поправить погоны, Головенко не выдержал и расхохотался.