— Чего ты ржешь? — рассердился Николай.

И тут же расхохотался сам.

— Не хочет Марья видеть меня в военном. Что с ней поделаешь… Отутюжила военный костюм и повесила в шкаф, говорит, на память… — оправдывался он, сияя всем лицом.

Он посвежел, стал выглядеть моложе, почти таким, каким впервые увидел его Головенко пять лет назад. Только глубокая складка между бровями да морщины в уголках губ говорили о пережитом…

К Гавриле Федоровичу приехали помощники — два агронома, молоденькие девушки, только что окончившие Воронежский сельскохозяйственный институт.

Сидорыч взял расчет: «ушел, — как он говорил, — в отставку», и деятельно готовился к свадьбе сына.

В погожий день Головенко и Решин поехали во Владивосток принимать тракторы. С ними вместе поехал и Бобров — в базу Академии наук. Они расположились в кузове на мягком сене, покрытом новым брезентом.

— Почему же на машине, — спросил Бобров. — Можно было бы на поезде.

— Дело есть, — уклончиво ответил Головенко. И, помолчав, спросил: — Гаврила Федорович, ты не играешь на пианино?

Отвернув лохматый воротник шубы, Бобров с удивлением взглянул на Головенко.

— В молодости играл… А что?

— Вот и замечательно.

Головенко больше ничего не сказал. Так Бобров и не понял, что Головенко нашел замечательного в том, что он играет на пианино.

Во Владивосток они приехали вечером. Переночевали в гостинице, утром отправились по делам. На улицах была обычная суета большого города: звонки трамвая, гудки автомобилей, снующих по улицам. По обеим сторонам Ленинской тек нескончаемый людской поток. Час был ранний, люди спешили на работу. С тротуара им то и дело приходилось сворачивать на мостовую — путь пешеходам преграждали натянутые веревки. Город преображался. Постепенно исчезал суровый шаровый цвет домов. Маляры в люльках раскрашивали их в нежные тона. Город, точно девушка к празднику, наряжался в красивое платье.

— Ты знаешь, чем хорош Владивосток? — спросил Головенко, когда они поднялись на Суйфунскую улицу, и сам ответил: — Взгляни сколько воздуха, какое приволье! С любой точки города можно увидеть море.

Они стояли на сопке. Улица сбегала вниз. Дома уступами уходили к бухте, окутанной розовато-фиолетовой дымкой.

— Город воздуха, так надо было назвать Владивосток.

— Эге, да ты, оказывается, поэт! — засмеялся Решин. — Что-то за тобой такого не водилось раньше.

— Не водилось, правда…

Головенко взял под руку Решина.

— Помнишь, Коля, мы с тобой принимали танки… А вот теперь снова идем принимать «танки» для наступления на природу. Брать будем у нее все блага с бою. Кто об этом сказал?

— Мичурин.

— А я думал, что ты ничего, кроме военных авторитетов, не помнишь… Ну, пошли за нашими новыми танками.

На складе Решин загорелся, увидев новые тракторы:

— Эх, какие красавцы! — восторженно воскликнул он, любуясь машинами, матово поблескивающими краской. Он подошел к одной, рукой прочистил заводскую марку.

— Степан, посмотри.

— Что?

— Взгляни, год-то какой!

— 1945-й, — прочел Головенко.

— Понял? Война только закончилась, а заводы уже тракторы выпускают.

Завскладом, наблюдавший за ними, сунул Николаю тряпку.

— Вытрите руки, костюм измажете. Да поищите получше, может чего еще удивительнее тут найдется.

Николай поманил рукой Головенко:

— Видишь? — указал он. Лицо его сияло. — 1944-й год!

Головенко сбил на затылок фуражку, руками уперся в бока. Николай с размаху ударил Головенко по плечу. Головенко ответил ему тем же, и оба захохотали.

— В Корее я разговаривал с одним американским офицером. Он узнал, что я тракторист. По-русски он говорил плохо: «Через год имеете работать американский трактор. Америка будет помогать России». Морда у него длинная, губы скаредно поджаты, ноги, как циркули. Вот показать бы ему эту машину с маркой 1944 года! Воображаю, как бы вытянулось у него лицо, — посмеивался Решин.

Вечером, как условились, все трое встретились в ресторане за обедом. Бобров был неразговорчив, нервничал, видимо, что-то у него не ладилось. Его не расспрашивали, но настроение у всех понизилось. Наконец, Бобров рассказал, в чем дело. Директор базы предложил ему перейти на работу в академию. И когда агроном отказался, он сообщил ему, что вопрос о его переводе уже поставлен в крайкоме партии.

— Крайком не пойдет на это!

Головенко пристукнул по столу рукой. Впрочем, в голосе у него не чувствовалось уверенности. Он встал из-за стола и пошел разыскивать телефон. Вернулся он минут через десять:

— В девять нас ждет секретарь — всех троих.

— Какой результат будет — как думаешь? — спросил Решин.

Головенко пожал плечами:

— Буду драться за Боброва…

Головенко не договорил и залпом выпил стакан пива. Больше они об этом не разговаривали. На улице Головенко взял Гаврилу Федоровича под руку.

— Ты спрашивал меня, почему поехали на машине… А я тебя спросил — играешь ли на пианино. Так вот: хочу просить тебя выбрать пианино в подарок Клаве.

— Пианино в деревню? — поднял брови агроном.

— А что такого? Клава играет, — сказал Головенко, — потом ведь у меня Оля, сын растет, учить надо. А что касается деревни, то двадцать лет назад она и трактора не видела… Как посмотреть повнимательнее, то не так уже и далеко ей до города осталось…

Он глянул на часы.

— Пошли в крайком, товарищи!

Секретарь, видимо, поджидал уже их. Он встал из-за стола, пошел им навстречу. Мягкий свет, льющийся из матовых абажуров люстры, негромкий голос секретаря и то, что они сидели в креслах за круглым, а не за рабочим столом, — все это настраивало по-домашнему, уютно.

Бобров спокойно рассказывал о своей работе. Секретарь сидел, опершись локтем на поручень кожаного кресла, чуть склонив седеющую голову, и задавал вопрос за вопросом: его интересовали, казалось, самые незначительные мелочи. Таким образом он выяснил планы Боброва по исследовательской работе во всех ее деталях. Он удовлетворенно вздохнул и перевел взгляд на Головенко, потом на Решина и снова на Головенко.

— Что же, встретились, дружки? — уголки губ у него дрогнули, затем лицо осветилось улыбкой. — Да, извини, брат, забыл. Тебя ведь надо поздравить с сыном. Поздравляю, Степан Петрович, — он вышел из-за стола, пожал Головенко руку.

— Значит, вы, Гаврила Федорович, добились своего, вырастили чудесную сою, — пройдясь по кабинету, сказал он Боброву. — Теперь развивайте этот успех, создавайте новые чудо-растения.

— Да как же он будет их создавать, когда его хотят забрать от нас в аппарат базы академии? — сказал Головенко мрачно.

Секретарь улыбнулся одними глазами:

— Как думаешь, нужно укреплять научные учреждения мичуринцами? Ты сам дал бой Дубовецкому на вашем знаменитом собрании.

— Я бы этого Дубовецкого на пушечный выстрел не подпустил к академии…

Секретарь посерьезнел.

— Изгнанием Дубовецкого мы вопроса не решим. К сожалению, такие дубовецкие есть еще и в других научных учреждениях. Их немного, но своим низкопоклонством перед заграницей они приносят определенный вред. Требуется борьба длительная и упорная. И она ведется нашей партией и мичуринцами во главе с Лысенко. Мне вам говорить нечего, с каким успехом ведется эта борьба. Разгрома вейсманистов, полного разгрома пока нет, но он будет.

Секретарь набрал номер телефона.

— Попросите директора… Здравствуйте, профессор. У меня сидят товарищи из Краснокутской МТС. Да, да… Тоже здесь. Прошу зайти.

Минут через пять пришел директор базы академии, знакомый уже краснокутцам как председатель ученого совета. Небольшого роста, подвижной, весело поблескивая стеклами очков, он с чувством поочередно пожал всем руки.

— Протестуют товарищи, не хотят отпускать Боброва к вам в базу академии, профессор, — заговорил с мягкой усмешкой секретарь, как бы радуясь тому, что краснокутцы не отпускают Боброва.

— Простите, не понимаю, почему? — раздельно произнес профессор.