Первый день работы прошел благополучно. Правда, некоторые тракторы останавливались из-за незначительных поломок. Почти все трактористы выполнили дневную норму, за исключением Шуры Кошелевой. Вечером Шура забралась на верхние нары и долго всхлипывала, не слушая уговоров ни своей подруги Вали Проценко, ни Паши Логуновой.

Федор пришел на поле под вечер. Он долго осматривал машины, проверял их после рабочей нагрузки и, довольный, явился в избушку. У стола, скудно освещенные привернутой лампой, сидели Сидорыч и еще двое трактористов; остальные спали.

Пока Федор стаскивал с себя ватную тужурку, трактористы залезли на нары. Сидорыч посидел с Федором, принявшимся за ужин, выкурил папиросу и тоже ушел спать.

Федор остался один. Медленно пережевывая пищу, он невидящим взглядом смотрел на огонек коптилки. Мысли его были далеко отсюда. Где Марина сейчас, вот в эту минуту? Может быть, так же как и он, сидит в полевом стане. Помнит ли она о нем, чувствует ли, как душа его рвется к ней? В последнем письме она писала: «Удивляюсь самой себе, что-то со мной случилось, такого еще никогда не было… Постоянно думаю о тебе. И скучаю». Что-то нежное и сладостное разливалось в его сердце при воспоминании о Марине. А помнил он ее все эти дни. Она незримо присутствовала с ним везде и всюду.

Федор залез на нары и с закинутыми за голову руками долго лежал не в силах заснуть. Потом вспомнил о Сашке — он пошел ремонтировать трактор Шуры Кошелевой. Вернулся или еще нет? Федор встал, осторожно обошел нижние нары, заглянул на верхние.

— Кого ищешь, Федя? — услышал он голос Сидорыча.

— Сашку… Пришел он?

— Нет, еще не приходил, — ответил Степахин, переворачиваясь на другой бок.

Федор поспешно натянул тужурку и вышел.

Сашка укреплял крышку блока, когда к нему подошел Федор. Намотанная на проволоку тряпка, пропитанная маслом и пристроенная на радиаторе, пылала красным мигающим светом, испуская струйки черной копоти. Услышав шаги, Сашка поднял голову, всматриваясь в темноту. Он узнал Федора и нахмурился.

— Зачем пришел? — недовольно проворчал он, — думаешь, один не справлюсь?

— Вот этого-то я главным образом и боялся, — весело ответил Федор. — Что случилось?

— Да ничего такого. Подрегулировал клапаны да кое-где подкрепил и больше ничего.

Сашка не хотел выдавать Шуру, собиравшую трактор: коренные подшипники в моторе были слабо подтянуты. Они могли поплавиться.

— Теперь все, — устало выговорил Сашка, — должен, работать, как часы. Подсоби-ка, Федя, я пойду крутану.

Трактор долго не заводился. Сашка, чертыхаясь, неистово крутил заводную ручку. Наконец, мотор чихнул и неуверенно, точно разбуженный от сна, рокотнул. Вслед за этим он загудел оживленно и ровно, распространяя в воздухе удушливый запах керосиновой гари. Сашка рукавом вытер пот со лба.

— Ну, как? — спросил он механика.

— Работает мягко… Давай попробуем под нагрузкой. Садись за прицепщика.

Федор забрался на сидение и включил фару. Яркий сноп света лег перед трактором, вырвав из тьмы жесткую щетину стерни. Федор включил газ. Трактор взревел, лязгнул гусеницами и двинулся вперед, успокоенно затарахтев.

— Порядок, Сашуха, — удовлетворенно выкрикнул Федор, проехав до конца загона. — Идем спать, устал же, наверно.

— Теперь можно и спать, — вяло отозвался Сашка.

Он, действительно, измучился с трактором.

— Жалко, понимаешь, мне ее стало, Хоть тресну, думаю, а машину надо исправить. Неловко ей перед людьми.

Федор молчал. Спрашивать было не о чем, он знал о ком говорил Сашка.

— А что, Сашуха, если бы это был не ее трактор, а, например, Сидорыча, возился бы ты с ним всю ночь?

Сашка засопел и ответил не сразу. Потом он засмеялся, поняв тайный смысл вопроса механика.

— Испытать хочешь? Испытай. Пусть еще остановится один — все равно буду работать, чей бы он ни был.

— Типун тебе на язык, «остановится»! — прикрикнул Федор.

В избушке уже все спали. Федору не хотелось есть, но он сел с Сашкой к столу, боясь, что тот завалится спать голодный. Они сидели за столом, посматривая друг на друга веселыми глазами.

— Спит? — кивнул Сашка на верхние нары.

И Федор опять понял, о ком идет речь.

— Спит, — ответил он. — Ты знаешь, она, говорят, сегодня даже плакала.

Потом они легли рядом и долго лежали не шевелясь.

— Она мне сказала, Федя, что… Одним словом, на осень, после уборки, понимаешь, — взволнованно прошептал Сашка, боясь вымолвить слова, которые выдали бы его тайну, и не в силах сдержаться.

— Понимаю… У меня, наверно, тоже…

— Правда? — воскликнул Сашка и тихо засмеялся.

И они замолчали.

Усачев сообщил Боброву, что на среду его вызывают в райком за кандидатской карточкой.

Утром, принаряженный и помолодевший, Бобров лихо вскочил в двуколку, набитую сеном, покрытым одеялом, и, присвистнув на лошадь, выкатил со двора. Час был ранний, на улице деревни было еще пусто. Навстречу ему попалась Марья Решина с полными ведрами воды.

— Ну, в добрый час, Гаврила Федорович, — улыбнулась Марья и, поставив ведра, проводила его взглядом.

Бобров выехал за деревню и ходко покатил по мягкой влажной дороге. День обещал быть хорошим. Солнце взошло в облаках, но они быстро рассеивались.

Посевы уже начали пробиваться, поля покрылись красноватой щетинкой. Агроном не утерпел и свернул с большака на полевую дорогу.

Между тем солнце пригревало все сильнее. Бобров скинул плащ и остался в одном пиджаке.

— Экий денек. Такие бы деньки постояли еще недельку, гляди, зазеленело бы все, — вслух проговорил он.

В полдень Бобров подкатил к районному центру. Километра за три перед ним он дал коню вышагаться и перед самым «районом» пустил ходкой рысью: знай наших! Конь был сытый, караковой масти, тщательно вычищенный, со щегольски подстриженным хвостом.

Бобров вдруг обратил внимание на то, что люди снуют по улицам с какими-то необычно оживленными лицами. Кое-где виднелись красные полотнища флагов. Он попридержал коня. До слуха его донеслась музыка. На одном перекрестке дорогу ему преградила колонна школьников с большим портретом Сталина в маршальской форме. Бобров остановил коня. Мимо него торопливо шли люди, весело переговариваясь.

— Что такое случилось? — спросил Бобров седоусого пожилого человека.

— Победа, дорогой товарищ, понятно тебе! Победа над немцем!

Бобров спрыгнул с двуколки и схватил его за рукав.

— Победа? Победа?! — выкрикнул он. — Ах, ты… как же… когда же? Друг ты мой, скажи хоть, как тебя звать, величать… такое дело, а? — выговорил Бобров, точно именно этот, незнакомый ему человек принес эту победу.

— Павел Егорович Скворцов, токарь с механического.

Бобров схватил Скворцова в объятья, и они троекратно по-русски расцеловались.

— Пробирайся к райкому… сейчас там митинг будет, — сказал Скворцов и зашагал по деревянным мосткам. Сняв шапку, Бобров долго смотрел ему вслед, пока тот не скрылся в людском потоке.

Позади остались дни мучительных тревог, суровые дни нечеловеческого напряжения сил, тяжелого труда во имя Победы. Она досталась дорого, но она пришла. Поколения новых советских людей будут помнить о тяжелых боях с фашистами, будут помнить о братьях и сестрах, отцах и детях, друзьях и товарищах, отдавших свою жизнь во имя победы страны социализма.

— Победа! Вот оно, свершилось! — повторял Бобров.

Просторная площадь перед зданием райкома была заполнена людьми. На трибуне, возвышавшейся над морем людских голов, стоял человек в светлом костюме. Бобров не сразу понял, что человек дирижирует огромным хором. Пела вся площадь. Но вот рядом с ним появился еще человек, за ним еще — в военной форме. Человек в светлом костюме взмахнул рукой, и мгновенно воцарилась тишина. Кто-то подошел к краю трибуны, и неожиданно громко в мощных репродукторах прокатился по площади знакомый голос Станишина: